Страница 5 из 76
И тем не менее клубок взаимоотношений Екатерины и Потемкина далеко не так прост. «Светлейший» мог многое себе позволять, но ни на минуту не забывать своего подчиненного положения сатрапа. Рядом с Екатериной, которая могла совершенно откровенно, ни от кого не скрываясь, сказать: «Я согласна с мнением моего совета, когда его мнение согласно с моим», — иллюзии незаменимости и власти вельмож, их сходства со всеми восточными властителями оставались только иллюзиями. Кому, как не «светлейшему», знать об этом? И не потому ли в последнюю минуту перед вступлением императорского кортежа на корабли Потемкин меняет установленный маршрут? Сенатский указ, бесчисленные петербургские предписания, несметные суммы, ушедшие на подготовку, изумленный ропот и очень разные комментарии участников поездки, даже возможное недовольство императрицы — ничто не важно перед лицом той ставки, на которую решается бывший вахмистр, нынешний «светлейший» Священной Римской империи князь.
Путешествия двора нисколько не походят на обыкновенные путешествия, когда едешь один и видишь людей, страну, обычаи в их настоящем виде. Сопровождая монарха, встречаешь всюду искусственность, подделки, украшения… Впрочем, почти всегда очарование привлекательней действительности.
Итак, три варианта маршрута. Три указа, отделенных друг от друга полугодовыми перерывами. 13 марта 1786 года — указ Сената. 13 октября того же года — указ Потемкина Синельникову с некоторыми, хотя и малозначительными, изменениями. Наконец 14 марта 1787 года — совершенно новый и окончательный вариант «светлейшего», сначала к сведению Синельникова, перед самым выездом сообщенный императрице и двору.
Трудно сказать, почему, но эта неожиданная смена не привлекла внимания историков. Возможно, показалась проявлением обычной дворцовой неразберихи. Но как же «уравненные» дороги, наведенные мосты, триумфальные ворота, галереи, дворцы — все бесчисленные многомесячные приготовления, не только полностью законченные, но и соответствующими чинами двора проверенные? До выезда императорского кортежа из Киева оставалось сорок дней. И если нереальными для необъятных потемкинских планов выглядели полтора года, что же говорить об этих считанных днях?
На галерах по Днепру от Киева до Кременчуга, дальше сухим путем до реки Суры — Ненасытецкий порог — овраг Канцлеровка — слобода Хортица — речка Тамаковка — Николаев — Базав-лук — слобода Грушевка — Насатовка — Каменка — город Берислав — село Никольское — Николаевка — Херсон — Берислав — переправа через Днепр — Черная долина — Колончак — Перекоп и дальше до Севастополя. Разница с предыдущим вариантом — она была и несущественной на первый взгляд, и очень важной. Те же города — откуда бы взять иные? — зато другие села, другие дороги. Глуше, незаезженней в стороне от привычных путей, почти наверняка никем не навещавшиеся в последние месяцы перед царицыной поездкой. И если Потемкин что-то на них готовил, свидетелей тому из Петербурга не было, или, иначе, могло и не быть.
«Как будто какими-то чарами умел он преодолевать все возможные препятствия, побеждать природу, сокращать расстояния, скрывать недостатки, обманывать зрение там, где были лишь однообразно песчаные долины, дать пищу уму на пространстве долгого пути и придать вид жизни степям и пустыням». Что ж, очевидцы не очень заблуждались. Кто-то останавливал коляску в неположенном месте и выходил на непредусмотренную никакими планами прогулку. Кто-то, проснувшись ни свет ни заря, оказывался на палубе галеры до появления на берегах обещанных чудес. Кто-то и вовсе, отстав от кортежа, пускался в путь рядом, чуть в стороне. И другой очевидец записывает: «Города, деревни, усадьбы, а иногда простые хижины так были изукрашены цветами, расписанными декорациями и триумфальными воротами, что вид их обманывал взор, и они представлялись какими-то дивными городами, волшебно созданными замками, великолепными садами».
Определения свидетелей не нуждались в уточнениях: «чары», «декорации» и, значит, исполнители. Потемкину в своем «секрете» было без них не обойтись, но они-то и оставались главной и на протяжении почти двухсот лет неразрешимой загадкой: ни имен, ни самого факта их существования не удавалось установить. Обвинения против «светлейшего», как и утверждения очевидцев, оставались одинаково голословными.
Недоумение становилось тем большим, что мало профессий так старательно и безошибочно учитывалось еще со времен Древней Руси. Художников могли совсем невысоко ставить на социальной лестнице, относить к самым простым ремесленникам, двести пятьдесят специальностей которых Москва знала даже в канун Смутного времени, ничем не выделять в налогах, податях, всякого рода денежных поборах, но зато на учете, и не каком-нибудь — московском, едином для всей страны, — состоял каждый из них. И здесь не имело значения, где жил мастер — в Москве, Калуге, Торопце или Балахне, был он вольным или «дворовым», отличался высокой выучкой или «средственной». Приобщенность к живописи виделась умением редким, ценным, которое из соображений общественной пользы нельзя затерять.
Вплоть до XVIII века об этом заботилась Оружейная палата, с основанием Петербурга — Канцелярия городских дел, последовательно называвшаяся и Канцелярией от строений, и Канцелярией строения императорских дворцов и садов. Ее силами осуществлялись все значительнейшие строительства, и не только в Петербурге. Она объединяла представителей всех специальностей, прямо или косвенно связанных с архитектурой, и в том числе живописцев, составлявших отдельную «команду» и пополнявшихся числом в случае необходимости за счет художников из всех уголков страны. Так было в каждом из прославленных сооружений Растрелли — Зимнем дворце, Екатерининском дворце Царского Села, Петергофе, — в каждом из дворцов Москвы и Петербурга, даже в каждой из постановок императорских театров, к которым приходилось писать множество сложных декораций. И если говорить о размахе потемкинских работ, его могла удовлетворить крайним напряжением сил одна Канцелярия от строений.
Могла бы — но никаких свидетельств ее участия в новороссийских работах опять-таки не существовало. Более того. Строжайшая поденная и даже почасовая учтенность занятости каждого мастера, регистрация любого вывоза со стороны давали все основания утверждать: ведущая и единственная профессиональная организация русских художников к «потемкинским деревням» отношения не имела. Это и понятно. Связанная своей деятельностью с дворцовой жизнью, как позволила бы Канцелярия от строений сохранить «светлейшему» даже простую видимость столь необходимого ему «секрета»?
Но примечательна не только отстраненность от «потемкинских деревень» Канцелярии со всеми так или иначе подведомственными ей отрядами русских живописцев. Гораздо существеннее представлялось то, что никаких имен художников в архиве «светлейшего» не удавалось обнаружить вообще. Единичные разрозненные случаи — там пенсионер Потемкина из числа аборигенов (дело «Об отводе земли греку Евстафию Алтини на жительство в Николаеве»), там приглашение преподавателями в еще не существующую академию Екатеринослава пейзажиста Михайлы Бухарова и баталиста Василия Неретина с грошовыми окладами по полтораста рублей в год (на коренных и местных щедроты «светлейшего» никогда не распространялись), там литейщик или одинокий «статуйных дел скульптор», которому Потемкин постоянно твердил о сооружении памятников Екатерине. Все это слишком мало для действительной деятельности Потемкина, если даже не принимать во внимание пресловутых «деревень».
Григорович счел достаточным для указания дворца, где находились полотна Боровиковского, сослаться на Миргородский повет. В таком варианте речь должна была идти о Полтаве. Дворянство Миргородского уезда — его предводителем становится в 1782 году В. В. Капнист — предполагало строительство именно Полтавского дворца. Вместе со сбором средств выдвигалось предложение о хорошем архитекторе, возможно, о находившемся в то время на Украине Родионе Казакове. Но не вызывалась ли уклончивость Григоровича тем, что дело в Полтаве дальше приобретения необходимых строительных материалов не пошло? Пришлось обращаться к Потемкину за разрешением отграничиться пристройкой к уже существовавшему в городе дому А. С. Милорадовича, который и послужил Екатерине путевым дворцом на обратном пути из Крыма. Только никаких примечательных картин никто из участников поездки в нем не заметил. Тем более странная неточность Григоровича, что он сам поселился и стал служить в Полтаве по прошествии всего лишь 16 лет после путешествия.