Страница 38 из 79
Торопили все усиливающиеся нелады с Нарышкиными и их партией, торопила и своя неустроенная личная жизнь. Законы церкви и Домостроя, исконные обычаи — их Софья преступила без колебания, отдав свое сердце Василию Голицыну, недостойному царевны по роду, да еще женатому, с большой семьей. Страшно для нее было другое — князь Василий любил свою семью, был привязан к жене, княгине Авдотье. И хоть откликался он на чувство царевны, ей ли не знать, что окончательного выбора в душе он не делал, да и хотел ли. Пока его могла удержать только сила царевниной страсти: «Свет мой, братец Васенька, здравствуй, батюшка мой, на многие лета! А мне, свет мой, не верится, что ты к нам возвратишься; тогда поверю, когда в объятиях своих тебя, света моего, увижу… Ей, всегда прошу бога, чтобы света моего в радости увидеть».
И все-таки Софья прежде всего правительница, государственный человек. Как ни страшно за «братца Васеньку», как ни тяжело по-бабьи одной да еще с письмами зашифрованными, писанными «цыфирью», она отправляет Голицына в Крымский поход. Борьба с турками — условие Вечного мира с Польшей, и нарушать его Софья не считала возможным. К тому же лишняя победа укрепляла положение и страны и самой царевны, приближая желанный царский венец. Вот тогда-то и можно было отправить постылую княгиню Авдотью в монастырь, а самой обвенчаться с князем. Иностранные дипломаты сообщали именно о таких планах царевны.
Но планы — это прежде всего исполнители, а Софья искала славы именно для Голицына, хорошего дипломата и никудышного полководца. Первый Крымский поход окончился ничем из-за того, что загорелась степь. В поджоге обвинили украинского гетмана Самойловича, и на его место был избран Мазепа. Софья категорически настояла на повторении.
«Свет мой, батюшка, надежда моя, здравствуй на многие лета! Радость моя, свет очей моих! Мне не верится, сердце мое, чтобы тебя, света моего, видеть. Велик бы мне день тот был, когда ты, душа моя, ко мне будешь. Если бы мне возможно было, я бы единым днем поставила тебя перед собою… Брела я пеша из Воздвиженска, только подхожу к монастырю Сергия Чюдотворца, а от тебя отписки о боях. Я не помню, как взошла: чла, идучи!»
Теперь Голицын дошел с войсками до Перекопа, вступил в переговоры, но затянул их, не рассчитав запасов пресной воды, и уже с полным позором вынужден был вернуться. Софья не только закрывает глаза на провал князя, она хочет его превратить в глазах народа в победителя, засыпает наградами и, несмотря ни на что, решается на переворот. Как же не ко времени! Шакловитый не сумел поднять стрельцов. Многие из них перешли на сторону бежавшего в безопасный Троице-Сергиев монастырь Петра. Туда же отправились состоявшие на русской службе иностранные части, даже патриарх. Ставку своей жизни Софья проиграла — ее ждал Новодевичий монастырь.
Но был у этой истории еще и другой, человеческий конец. Оказавшись в монастыре, Софья думает прежде всего о «братце Васеньке», ухитряется переслать ему в ссылку письмо и большую сумму денег, едва ли не большую часть того, чем сама располагала. Впрочем, по сравнению с другими ее приближенными Голицын отделался на редкость легко. Его не подвергли ни допросам, ни пыткам, ни тюремному заключению. Лишенный боярства и состояния, он был сослан со своей семьей в далекую Мезень. Наверное, помогла близкая Петру прозападническая ориентация князя, сказалась и выбранная им линия поведения.
Голицын не только не искал контактов с Софьей, но уверял, что не знал ни о каких планах переворота, а против ее венчания на царство и вовсе возражал, «что то дело необычайное». Он не устает писать Петру из ссылки челобитные о смягчении участи, клянясь, что служил ему так же верно, как и его сестре. И может, была в этом своя закономерность, что вернувшийся из ссылки, куда попал вместе с дедом, внук Василия Голицына становится шутом при дворе племянницы Софьи, Анны Иоанновны. Он даже по-своему входит в историю — это для его «потешной» свадьбы с шутихой был воздвигнут знаменитый Ледяной дом.
С Софьей все иначе. Ни с чем она не может примириться, ни о какой милости не будет просить. Из-за монастырских стен она находит способ связаться со стрельцами, найти доходчивые и будоражащие их слова. Ее влияние чуть не стоило отправившемуся в заграничную поездку Петру власти, и на этот раз все бешенство своего гнева он обращает не только на стрельцов, но и на Софью. В 1698 году царевны Софьи не стало — «чтобы никто не желал ее на царство». Появилась безликая и безгласная монахиня Сусанна, которой было запрещено видеться даже с ее родными сестрами. Ни одной из них Петр не доверял, неукротимый нрав всех их слишком хорошо знал. Могла же спустя много лет после этого суда, измученная цингой и бедностью, Марфа Алексеевна писать из другого монастыря: «хотя бы я неведомо где, да и я тово же отца дочь, такая же Алексеевна».
Пятнадцать лет в монастырских стенах, пятнадцать лет неотвязных мыслей, несбыточных надежд и отчаяния. Но история шла своим путем. Царевна забывалась, становилась никому не нужной. И все-таки она находит способ заявить о себе хоть перед смертью. Она принимает большой постриг — схиму под своим настоящим именем Софьи, чтобы имя это не затерялось, чтобы хоть на гробовой доске осталась память о дочери «тишайшего» царя, почти царице, семь лет вершившей судьбы Руси.
Царицын благодетель
А в горе жить — некручинну быть, А кручину в горе погинути!
У Артамона Матвеева давно сложилась своя прочная легенда. Любимец Алексея Михайловича. Самый близкий «тишайшему» человек. Западник, открывший перед богобоязненным царем православным все соблазны европейского быта. Завзятый театрал, познакомивший московский двор с невиданным до тех пор искусством. Меломан, державший на западный манер большой музыкальный ансамбль. Библиофил с немалой библиотекой на разных языках. Муж англичанки, не признававшей теремного распорядка жизни, выходившей к гостям и спокойно ведшей беседу среди мужчин. Что удивительного, что такой же воспиталась в матвеевском доме будущая царица Наталья Кирилловна, перед которой не смог устоять немолодой и окруженный взрослыми детьми вдовец-царь. А дальше шли разговоры о знатности боярина Артамона Матвеева, о его могуществе при дворе, о влиянии на все государственные дела. Без любимца Алексею Михайловичу будто и на ум не приходило что-нибудь решить.
Что-то в легенде имело корни в жизни, что-то питалось чистым вымыслом, хотя действительность была сложнее и неожиданнее любой фантазии. Сан боярина появился со временем, много позже. Все начиналось с сына дьяка Сергея Матвеева, долго и трудно поднимавшегося по крутой лестнице приказных чинов и званий.
Появился Сергей Матвеев сразу после Смутного времени в чине простого подьячего. Знатностью, само собой разумеется, похвастать никак не мог, богатством тем более не отличался. Даже фамилии не имел: имя деда послужило будущему царскому любимцу «знатной» фамилией. Подьячим служил Сергей Матвеев в дозорщиках Рязанского уезда, в первой половине 1620-х годов, в том же чине, выполнял обязанности писца «посады „Ржевы Владимирской“. То ли „показалась“ кому-то его служба, во что трудно поверить, то ли благодаря женитьбе получил ход к посольским делам. Сын Артамон родился в 1625 году, а годом позже отец получил куда более важную по сравнению с предыдущей службу — повез рухлядь ногайским мурзам. В 1632 году назначается Сергей Матвеев приставом к „цесарскому послу“, вскоре уже в чине дьяка направляется с русским посольством в Царь-град, а в 1642 году едет одним из послов в Персию. Успел он к этому времени получить должность дьяка одного из самых ответственных приказов — Казанского дворца да добиться оклада в сто рублей годовых — подьячие трудились за четыре рубля в год.