Страница 30 из 79
Когда по решению боярской думы избранником на русский престол назначили польского королевича Владислава, Федор-Филарет возглавил посольство, направленное в Польшу просить соответствующего согласия Владислава. Но ввиду того, что мысль занять русский престол возникла теперь уже у правящего польского короля Сигизмунда III, отца королевича, посольство оказалось задержанным на пути, а затем отвезено в качестве пленных в Польшу, где плен Федора-Филарета продолжался до 1619 г. Избрание на престол Михаила Романова произошло без его участия. В 1613 г. Земский собор долго колебался в своем выборе. Решающим, по-видимому, явилось соображение, высказанное Федором Ивановичем Шереметевым в письме В.В. Голицыну: «Помиримся на Мише Романове: он молод и разумом еще не дошел и нам будет поваден».
Действительно, в течение 1613–1619 гг. государством управляют двоюродные братья Борис и Михаил Салтыковы, а возглавляет московское правительство Федор Иванович Шереметев. Вмешивается в их действия только «Великая старица» с ее крутым и независимым нравом. Считается, что это ей принадлежало решение казнить через повешение четырехлетнего сына Марины Мнишек в Москве, у Серпуховской заставы.
С возвращением из плена Федора-Филарета «Великая старица» заботится только об обиходе царского и патриаршего дома. Живет она в особых кельях Вознесенского кремлевского монастыря, куда забирает для воспитания и старшую свою внучку, к которой была исключительно привязана, царевну Ирину Михайловну.
Иностранцы отмечали, что Федор-Филарет нарочито избегал встреч с женой, чем явно «причинял ей заметную досаду».
О ком молила царица Марья
Как странно Вы спросили: нравится ли мне суриковская «Боярыня Морозова». Что значит — нравится? «Боярыня Морозова» — это данность русской истории, русского характера, русской женщины, наконец.
Женщину поднимали на дыбу. Раз. Другой. Снова и снова. Треск костей. Запах крови. Боль… От нее не требовали повиниться или в чем-то признаться. Палачи поняли: бесполезно. Пусть сложит пальцы для крестного знамения, как велит царь. Три вместо двух. Веками жили с двуперстием. Теперь по исправленным от ошибок переписчиков церковным книгам, по рассуждениям князей церкви все должно было измениться. Сразу. В одночасье. Ради — ради утверждения полноты царской власти: все, как один, все, как приказано.
Женщина не знала толком богословских разночтений. Она думала о другом — о совести. Делать то, во что веришь. Не уступать насилию. Насилию на душу. Так чувствовали на Руси многие. Решились сказать «нет» некоторые. Очень немногие. Она среди первых и самых ярых. Боярыня из первых в государстве. Свойственница царицы. Своя в царских теремах. Богатство могло поддерживать гордость, но оно заставляло бояться за себя. Она не боялась ни нищеты, ни наказаний. Боярыня Федосья Морозова — царь Алексей Михайлович. Шел 1671 год.
Спустя два века, в 1887 году, на XV Передвижной выставке появилась знаменитая картина. Впрочем, слава пришла к ней позже. Сначала мнения зрителей разделились. Выставку отличало редкое богатство вошедших в историю искусства полотен: от «Золотой осени» Остроухова до «Христа и грешницы» Поленова, от портретов кисти Репина, Крамского, Ярошенко до «Героев Севастополя» Максимова и «Страдной поры» Мясоедова.
Репин напишет Стасову: «Какая у нас нынче выставка! Не бывало еще такого разнообразия и такой высоты исполнения. Не говорю уж о Сурикове! Увидите сами…» Стасов откликнется с значительно меньшим энтузиазмом. Он найдет, что в суриковской толпе слишком мало сильных характеров и что настоящий семнадцатый век выражен лишь в самой Морозовой, которой действительно равны, по его словам, только «Борис Годунов», «Хованщина» и «Князь Игорь».
Зато для молодежи картина стала настоящим откровением. Это время увлечения идеями народничества. Образы Веры Засулич. Софьи Перовской, Ипполита Мышкина, задумавшего в одиночку спасать Чернышевского из его сибирской ссылки, были у всех на памяти. И суриковский народ, суриковских героев вчерашние студенты уносили с собой и в ту глухомань, куда по собственной воле уезжали работать, и в сибирскую ссылку, через которую многие прошли.
В воспоминаниях Сурикова есть такой эпизод. «Ехал я по настоящей пустыне, доехал до реки, где, говорили, пароход ходит. Деревушка — несколько изб. Холодно, сыро. „Где, — спрашиваю, — переночевать да попить хоть чаю?“ Ни у кого ничего нет. „Вот, — говорят, — учительница ссыльная живет, у нее, может, что найдете“. Стучусь к ней. „Пустите, — говорю. — обогреться до хоть чайку попить“.
— А вы кто?
— Суриков, — говорю, — художник. Как всплеснет она руками:
— «Боярыня Морозова», — говорит. — «Казнь стрельцов»?
— Да говорю, казнил и стрельцов.
— Да как же это так вы здесь?
— Да так, — говорю, — тут как тут.
Бросилась это она топить печь, мед, хлеб поставила, а сама и говорить не может от волнения.
Понял я ее и тоже вначале молчал. А потом за чаем как разговорились! Спать не пришлось, проговорили мы до утра.
Утром подошел пароход. Сел я на него, а она, закутавшись в теплую шаль, провожала меня на пристани. Пароход отошел. Утро серое, холодное, сибирское. Отъехали далеко-далеко, а она, чуть видно, все стоит и стоит одна на пристани…»
Мир Сурикова — мир тех, чье понимание жизни он выражал в народе. Весь смысл жизни для Василия Ивановича составляла воля. Ни перед кем не заискивал. Ни от кого не хотел зависеть. «Воровскими людьми» называли документы предков художника за то, что участвовали в Красноярском бунте 17 века. Бунтовали, воевали они всю жизнь, в 1825 году вышли в офицеры. Это Суриковы. Другое дело — материнская родня. «Мать моя из Торгошиных была. А Торгошины были торговыми казаками — извоз держали, чай с китайской границы возили от Иркутска до Томска, но торговлей не занимались. Жили по ту сторону Енисея — перед тайгой. Старики неделеные жили. Семья была богатая… Дед еще сотником в Туруханске был. Дом наш соболями и рыбой строился. Тетка к деду ездила. Рассказывала потом про северное сияние. Солнце там, как медный шар. А как уезжала — дед мой ей полный подол соболей наклал».
Крепостного права в тех местах не знали. Жили строго, честно. В родной станице Сурикова — Бузимовской — все еще стояли дома из вековых бревен, а в окнах сохранялась слюда. В ночи на дворе можно было встретить медведя — сидит на столбе ограды, смотрит. Бились на кулачках. Когда отца не стало, мать брала с собой на погост детей. Причитала долго. Истово. По-старинному. А сыновьям хотела во что бы то ни стало образование дать. Со сверстниками своими Суриков разыгрывал бой при Фермопилах и воображал себя Леонидом Спартанским.
В записях поэта Максимилиана Волошина сохранились строки: «Смотришь, бываю, на Василия Ивановича и думаешь: „Вот сила, могучая, стихийная сила сибирская! Самородок из диких гор и тайги необъятного края!“
Самобытность, непреклонная воля и отвага чувствовались в его коренастой фигуре, крепко обрисованных чертах скуластого лица со вздернутым носом, крупными губами и черными, точно наклеенными, усами и бородой. Кудлатая черная голова, вихры которой он часто по-казацки взбивал рукой. Речь смелая, упорная, решительная, подкрепляемая иногда ударом кулака по столу.
Ему бы бросаться на купецкие ладьи с криком: «Сарынь на кичку» или скакать на диком сибирском коне по полям и лесным проселкам. Садко-купец или ушкуйник!»
Волошинский портрет очень точен. Решил Василий Суриков учиться в Академии художеств — добрался до Петербурга. Не понравилось, как учили, — нашел своего единственного, зато какого, педагога — Павла Петровича Чистякова. Послушался его совета переехать в Москву, начать с заказа для храма Христа Спасителя, а там заниматься одной исторической живописью. Никаких выгодных живописных подрядов, никакой заботы о славе, никаких портретов, которые всегда приносили немалые деньги. И за картины свои назначал цену ровно такую, чтобы хватило на самую скромную жизнь на время работы над следующим полотном. Поленов получил за «Христа и грешницу» двадцать четыре тысячи рублей. Суриков за «Морозову» ограничился пятнадцатью.