Пречистое Поле

Председатель сельсовета Степан Петрович Дорошенков, кладовщик Егор Кузьминов и главбух Семен Николаевич Глухоченков сидели тем временем в кабинете у председателя колхоза Кругова и негромко переговаривались. Время от времени они умолкали, облепляли окна, но так, чтобы их не очень было видно с улицы, и смотрели, как невдалеке, на взгорке, как раз напротив правления, солдаты и колхозники рубили хлев на затравеневшем подворье вдовы Анны Захарюженковой. Один только Вадим Георгиевич Кругов не отходил от телефона. Впрочем, ему и из-за стола хорошо было видно, что творилось на улице

— Который же из них ее муж? — спросил Кругов бухгалтера и торопливо вытер большим в голубую клетку носовым платком вспотевшую шею под ослабленным галстуком и лоб с большими узкими залысинами.

— А вон он, с черными усами. Высокий самый, — ответил Семен Николаевич; он выглянул в окно и тут же втянул голову в плечи, словно оттуда могла прилететь пуля.

Он тоже потел, но платка у него не было, и он комкал лист бумаги и время от времени расправлял его и вытирал красные ладони и, видимо, по привычке разглядывал правильные продолговатые ногти, или это уже нервы у него подались…

— Кто ж им склады открыл? — спросил предсовета Дорошенков и посмотрел на Кругова, хотя вопрос его, по-видимому, относился ко всем, во всяком случае, к Кругову меньше всего.

— Да что им, запал подсунул — и готово, — заметил Глухоченков.

— Никаких запалов там не было. Вы, я вижу, хотите, чтобы все на разбой походило. Как будто к нам сюда — с большой дороги… Я открыл, — закончил вдруг Егор Куэьминов и тоже оглянулся на председателя колхоза. Сказал вроде твердо, а во взгляде была уже растерянность. Степан. Петрович Дорошенков шумно, как большое животное, вздохнул и постучал "пальцем по виску: дубина, мол, дубина осиновая, хоть бы промолчал…

— А что тут такого? — оправившись после минутного замешательства, сказал Егор Кузьмйнов; сказал он громко, почти закричал, так что все испуганно оглянулись на него. — Они вон село наше строят! Село! А не Америку какую-нибудь! У колхоза ж все руки не доходили. И у сельсовета тоже не доходили. Анну Захарюжиху балкой придавило. Год прошел. А хату до сих пор так и не подправили. Балку подперли, и все. И руки умыли. Посмотрел бы ты, Степан Петрович, дорогая наша и уважаемая советская власть, как убого там все сделали. Чем подперли, посмотрел бы. Такие бревна на зиму под плуги подсовывают. Больше никуда не годятся. Может, они из-под плугов и вытащили? У нас же в колхозе все так: в одном месте отдираем, в другом прибиваем, вроде что-то делаем, а прорех сколько было, столько и остается. А старуху в другой раз точно до смерти придавило бы. Если б вон они не пришли.

— Чем? — снова шумно вздохнул предсовета; похоже, он не очень слушал Кузьминова.

— Вашим столбом. Сельсоветским! Столб-то… Береза. Даже не ошкурили.

— Хм… Я ж им, гадам, приказывал сделать все как положено. Хорошо просил сделать. Ну никому доверять нельзя! Что за народ!

— Народ… Вон он, тот народ, который вы ругаете, село строит.

— Да. Хм… Строит. Конечно. Можно сказать, наши недостатки… там, где мы не дорабатывали… И все же, Егор Николаевич, я должен вам принципиально заметить: склады ты открыл напрасно.

— Не напрасно.

— А я говорю: на-прас-но!

— Ха, да как же я им не открою, раз на то пошло?

— А так. Так. Сказал бы, что ключей с собою нет.

— Как же я скажу, что ключей нет, если они у меня всегда с собою? На то я и кладовщик тут! И это в селе все знают преотлично.

— А им надо было сказать, что — нет. Пусть бы двери ломали. Пусть бы запалами замки рвали. А то, видишь ли, своими руками… Передал, можно сказать. Имей в виду, что этот факт может потом круто обернуться не в твою пользу.

— Это ж каким боком?

— Таким, что ты, Егор Николаевич, в трудный для нас момент пособничал им.

— Пособничал? Я? — И вдруг его опять прорвало: — Да, я им пособничал! В трудный для вас момент! Для вас! Пособничал! Помогал. Только мало помогал. Испугался. Испугался, дурак! Вас, может, больше всего и испугался. Я так и думал, что для вас это все, что там, там происходит, беда великая. — Егор Кузьминов кричал, уже не сдерживаясь и не стесняясь установившейся было в председательском кабинете тишины. — Вы тут как хотите. Сидите. Шепчитесь. А я туда, к ним пойду! Дальше пособничать.

— Нет, брат, погоди. Пойдет он… — бухгалтер Глухоченков ухватил Егора Кузьминова за рукав пиджака. — Ты, видать, плохо еще понял, что произошло. Но для тебя, лично для тебя, для тебя самое главное начнется потом. А именно: придется за все платить.

— Кому? Мне?

— Да, тебе. Не мне же.

— За что это мне платить придется?

— За все, что они там растащили. У меня лично зарплата маленькая. Так что, сам понимаешь, эти расходы я при всем желании покрыть не смогу. И не буду. Не буду, понял?!

— Да провались ты со своею зарплатой! — Егор Кузьминов выдернул из руки бухгалтера свой рукав, разгладил его дрожащей ладонью и сказал: — Мы вот тут сидим, как мыши. Мерекаем, куда звонить. Кого на помощь звать. Что делать. Как будто на нас злое племя какое напало. Да это ж отцы наши пришли! Радоваться надо! А вы… Эх! Мать-то вашу перемать! Я хоть не здешний, нету у меня там никого, да ведь всё равно душа трепещется. Ладно. Пойду я. Вам мои речи все равно не по душе. Не по душе и не по зубам. У нас ведь как: раз начальству не по душе, то и неправильно.

— Иди, иди, — стиснул зубы бухгалтер и подтолкнул Егора Кузьминова в бок. — Иди, ты ж им замки отмыкал. Они твое добро должны помнить. Иди.

— Чего ты толкаешься? Ты мне еще, бумажная твоя душа, толкни! Я тебя так толкну; что завьюжишься! — Егор Кузьминов постоял немного, угрюмо поглядывая на своих начальников, и вдруг сунул руку в карман и потянул оттуда что-то большое, растопыренное. — Нате! Заберите! И к чертовой матери их! Не хочу больше эти вериги носить. Назначайте кого хотите, а я больше не могу. Они мне не только карманы рвут, а и душу тоже. Я ж знаю, из-за чего вы переживаете больше всего. Вам теса жалко. Теса. Да кой-чего еще. Тес-то по документам нигде не проведен. И откуда вы его только приволокли… Плакал ваш тес. Так вам и надо.

Егор Кузьминов швырнул на стол увесистую, килограмма в полтора, связку ключей и ключиков: белых, с круглыми, как пистолетные стволики, отверстиями; и медных, плоских, коротких и длинных, с двойными бородками; и таких диковинных, каких, кажись, и не бывает вовсе. Связка грохнулась на стол с таким треском и клекотом, что сидевший ближе всех бухгалтер Глухоченков пригнул голову и оглянулся на окно.

Когда кладовщик ушел, грохая по коридору тяжелым шагом, предсовета Дорошенков спросил Кругова:

— Вадим Георгиевич, что ж делать-то будем?

— Телефон не работает, — ответил почти равнодушно Кругов. — Селектор тоже. Селектор сразу отказал. Первый раз такое. Телефон еще звонил, а селектор сразу…

— Может, проводок где отлип?

— А вам, Степан Петрович, должно быть стыдно! — вдруг без всякой видимой связи закричал на предсовета Кругов, и мальчишеская розовость исчезла с его лица, так что отчетливее стали видны скулы и потемневшие в гневе глаза.

— Да за что же мне-то, Вадим Георгиевич?

— За то! Вот за то! За то самое! — закричал, еще сильнее расходясь, Кругов и ткнул пальцем в окно, за которым невдалеке мелькали белые и пестрые платки женщин и обнаженные до пояса загорелые и младенчески-бледные тела мужчин. — Сколько раз вам на исполкомах говорилось, чтобы семьям погибших, особенно вдовам, нужно произвести полный ремонт жилья! Может, и теперь скажете, что впервые об этом слышите? Как тогда, помните, на бюро райкома, когда за зимовку отчитывались? Ловко вы меня подставили тогда. Что и говорить, правильно мне вас рекомендовали: опыт советской работы у вас большой. Считайте, что я это уже оценил.

— Не скажу, — со свистом пыхая ноздрями, заговорил предсовета. — Решения такие мы принимали. Не раз принимали. У нас же как: почти каждый год — одно и то же, одно и то же. Даже слова в тех решениях одинаковые, а только делов ни хрена нет. И ты мне, Вадим Георгиевич, правильно под нос ткнул. Но что же ты сам, такой хороший и заботливый, ни разу не поинтересовался лично, как у них, к примеру, с сенокосом на зиму или с дровами? А? Ты же прекрасно знаешь, какие куцые у нас, Советов, возможности. Знаешь, что денег нам дают с гулькин нос. Только и хватает, что колодцы по деревням подремонтировать да красной материи купить для лозунгов к праздникам. У нас даже флаг на сельсовете вылинял, может, видел, белым стал совсем. А я просил, я подходил к тебе не раз: Вадим Георгиевич, помоги транспортом, дровец старухам завезти надо, Вадим Георгиевич, тесу дай с пилорамы, шиферу хоть с пяток листиков… Что ты мне. отвечал? Что молчишь? А я помню, что ты говорил мне на мои просьбы. Да и ты помнишь. Ты говорил, что тес на ремонт фермы нужен. Ты говорил, что трактора колхозную землю пашут, что горючего в обрез. Ты говорил, что за это, вот за это… — теперь в окно тыкал пальцем предсовета Дорошенков. — Ты говорил, что за худые крыши с нас не спросят. А и спросят, то так, для проформы. А вот за срыв сева в райкоме тут же обоих взгреют но первое число. Ну? Может, ты этого ничего мне не говорил? А, Вадим Георгиевич? Решениями да постановлениями крыш не поправишь, и дров на этих полозах не привезёшь. Что молчишь? Ну, помолчи. Подумай. Да, а про какой это тес Кузьминов тут говорил?