Долина бессмертников

„Один раз… больше не будет… — мысленно повторил Олег и вспомнил, что перед самым ее приходом, отбросив последний листок, он ощутил то же самое. — Она права… Радость есть печаль… Да ведь это же кольцо даоса!..

Значит, Тумань все еще бродит где-то здесь. И остальные, конечно, тоже… И Модэ!“

Он вздрогнул и непроизвольно прижал к себе Ларису — мелькнула странная мысль, что вместе с яньчжи Модэ заодно погубил и Эльвиру, а теперь взор его, холодный, как у удава, устремился на Ларису.

— Ну что ты, — ласково сказал он, стараясь изо всех сил, чтобы не выдал голос. — Это просто так… Если не спишь, в конце ночи бывает такое настроение…

Лариса кивнула, и они снова надолго затихли, иногда только обмениваясь медленными благодарными поцелуями.

В вышине, огненным пером прочертив небосвод, мелькнула падучая звезда, и багрово-дымный след ее некоторое время держался в черном небе.

В памяти всплыли строки:

— Страшно становится, когда подумаешь, до чего коротка человеческая жизнь, — словно бы про себя сказал он. — И ничего, ничегошеньки путного еще не сделано… „Взгляни на меня, Бабжа, и ужаснись…“ Бальгур прав — впору и ужаснуться… В одной из книг Торо… Был такой американский писатель-идеалист в прошлом веке… Да, так вот у него сказано: „Правда, я еще ни разу не пособил солнечному восходу, но будьте уверены, что даже присутствовать при нем было крайне важно“. Вот эти его слова я мог бы, кажется, взять эпиграфом к прожитому до сей поры отрезку своей жизни Понимаешь, Лариса, у меня такое ощущение, что я всегда как бы только присутствовал при многих важных событиях и считал, что этого достаточно. Зато теперь я, кажется, очень не понравился бы тому старичку из музея. Не одобрил бы он меня…

— Какой старичок? — Лариса недоуменно приподняла голову.

— Очень занятный, я тебе как-нибудь расскажу о нем… Понимаешь, я был очень покладистым парнем. Как говорится, что поставь, что положь. Окружали меня одни славные люди. Прямо-таки потоп славных людей, а критерий славности был низок… Сейчас вспоминаю: попадались ведь, попадались и явные ловчилы, рвачи, и скрытые подлецы, и зажравшиеся чинуши… Возмущался я, конечно, поругивал — вот и весь мой гражданский гнев. На уровне, так сказать, изжоги, а не сердечных болей…

Неподалеку в ветвях завозилась какая-то птаха, пискнула робко, предрассветно и снова затихла. Ночь была на исходе.

— Я вот все шута представлял перед вами, — тихо и медленно продолжал Олег. — Это я над собой ведь смеялся. А что делать, если оглянешься назад — и впору за голову схватиться: куда, на что истрачены годы, лучшие годы жизни?..

— Перестань, не то я сейчас разревусь…

Необыкновенная эта ночь завершилась столь же необыкновенным рассветом — сначала небо потускнело, будто подернулось пеплом, и звезды одна за другой съежились, теряя свои лучи и превращаясь просто в светлые точки, потом с востока медленно поднялось зеленое зарево, и когда оно достигло зенита, небо за вершинами деревьев стало наливаться пронзительно алым огнем.

— Слеп я был, что ли, до сей поры? — Олег ошарашенно вертел головой. — Это что же, граждане, творится-то, а?

— Оптический эффект, — сказала Лариса, как-то странно глядя на него. — Преломление лучей в верхних слоях атмосферы.

— Черт знает что! — недовольно фыркнул он. — Это же… это… „Вышла из мрака младая с перстами пурпурными Эос“ — вот что это такое. А вы говорите — преломление…

— Да, конечно же это Эос, — в глазах ее появилась грусть. — А знаешь, я боюсь за тебя…

— Почему? — он изумленно уставился на нее.

— Сама не понимаю… — Она помедлила. — Возможно, потому, что в преломлении лучей ты видишь древнегреческую богиню…

— Кстати, о Древней Греции. Одно время у меня появилась упадническая мыслишка: поэзия в первооснове своей являлась вынужденным занятием физически неполноценных людей, а потому не являлась для общества чем-то жизненно важным. Это дикая чушь. В седьмом веке до новой эры во время второй Мессинской войны спартанцы попросили у Афин полководца. В насмешку им послали калеку — хромого учителя грамоты Тиртея. Он оказался поэтом и своими патриотическими стихами вызвал в спартанцах такой подъем духа, что они наголову разгромили врагов. „Кифары звук мечу не станет уступать“, — говорили спартанцы.

— А ты сомневался?

— Что за жизнь без сомнений…

Олег встал и начал подбирать разбросанные кругом листки.

— Боже, — говорила Лариса, помогая ему. — И все это ты написал за сегодняшнюю ночь? А почерк-то, почерк! Как курица лапой.

— Только не читать! — предупредил Олег. — Терпеть не могу показывать сырой материал… Минуточку, кажется, еще должно бы быть или нет?

— Олег, вот они где! — Лариса подошла к краю раскопа. — Как же они сюда попали? Наверно, ветром сдуло.

— Легковесная, значит, получилась писанина, — откликнулся он.

Он подошел к ней, поднял на ладони тяжелую прядь ее длинных рыжих волос, разметавшихся по плечам, и вдохнул их аромат.

— Слушай… а это не кощунство — любовь над древней могилой?

Лариса повернула к нему лицо, ставшее в свете наступающего утра чуточку голубоватым и оттого необыкновенно красивым.

— Жизнь всегда и во всем права, — серьезно и убежденно сказала она.

Часов в десять утра из ближайшего села вернулся Харитоныч, уехавший туда еще накануне за продуктами и почтой. И в первый раз за два месяца он кое-что привез и для поэта.

— Пляши! — сказал Харитоныч, торжественно вручая ему телеграмму.

Прочитав, Олег засиял. Эльвира деловито и сухо сообщала, что на обратном пути из Японии с ним хочет повидаться болгарский поэт Павел Калев — хороший его друг и переводчик. Однако, когда Олег посмотрел на дату приема, радость его улетучилась: телеграмма пролежала на почте пять дней. Олег бросился к Хомутову.

— Прокопий Павлович, дорогой начальник! — он просунул голову во входной проем палатки. — Мне бы отгульчик, а?

— По личным вопросам я принимаю в другое время. Вы что, не читали табличку на двери? — Хомутов ухмыльнулся. — Заходи. Что случилось?

Олег молча протянул ему телеграмму.

— Ох уж эти мне творческие личности! — вздохнул Хомутов. — Что ж, съезди. Сколько думаешь пробыть?

— Не более трех дней, — твердо пообещал Олег. Сменить рабочую одежду было делом двух минут.

Кроме этого, можно было, пожалуй, прихватить пустой рюкзак, чтобы, возвращаясь, сложить в него кое-какие покупки. Вот и все сборы. Правда, поэт не мог решить, брать ли ему с собой написанное за это время. Присев на раскладушку, он долго перебирал разномастные блокноты, тетради, уйму разрозненных листов и качал головой. Записи, сделанные днем, при свечке, у костра, при свете луны, а то, кажется, и в полной темноте, мятые и грязные, выглядели ужасно. Работы с этими каракулями, зачеркнутыми и снова восстановленными словами, с этими строчками, налезающими одна на другую, и непонятными сокращениями было еще непочатый край. Поэт вздохнул и, мурлыча под нос простенький мотивчик, принялся обвязывать эту пухлую кипу бумажным шпагатиком.

— Олег, можно к тебе? — вдруг послышался снаружи голос Ларисы.

— Не только можно, но и нужно! — откликнулся он. Лариса, в том самом полосатом платье, в котором встречала профессора Одиозова, приняв его за своего академика, выглядела так, что поэт невольно спросил себя, она ли, эта царственно красивая женщина, всего несколько часов назад лежала в его объятиях. И во время последующего разговора он не раз с недоумением возвращался мыслью к тому, что же могло привлечь ее в нем, ибо о своих внешних данных Олег никогда не был слишком высокого мнения.

— Как ныне сбирает свои вещи Олег, — Лариса весело оглядела его довольно-таки мятый цивильный наряд. — Уже готов?