Страница 52 из 58
Бальгур опустил лук и попятился, со страхом глядя на обреченных юэчжей.
— Князь Бальгур, я вижу, ты болен, — Модэ, продолжая натягивать лук, обратил к нему свои немигающие глаза. — Посиди в сторонке. Духи простят, а мы все сделаем и без тебя.
Бальгур благодарно взглянул на него и, пошатываясь, побрел прочь, стараясь не слышать резкого щелканья луков и глухого стука падающих тел.
После того как пронзенный сразу десятком стрел молча упал последний из юэчжей, князья совершили возлияния духам, щедро одарили шаманов и сели пировать. Но не был веселым этот пир. И не потому, что почти над самой головой с зловещим гомоном кружило не менее сотни слетевшихся на поживу стервятников; не потому, что у подножья идола, глядевшего на пирующих окровавленными слепыми глазами, лежали еще не остывшие трупы юэчжей; не потому, что хмур был лик шаньюя, восседавшего на возвышении, сложенном из седел и потников. Нет, — слишком высока была священная Хуннская гора, слишком далеко было видно с ее вершины. И мрачневшие с каждой чашей князья то и дело с тоской устремляли взор в ту сторону, в ту туманную даль, где за спиной шаньюя, сидевшего обратясь лицом на полночь, увалистая равнина смыкалась с небом. Там были их земли, там осталась утраченная родина народа хунну.
…Их жизнь проходила в бесконечных сраженьях, где убийство — дело обычное, а отрезанная голова в седельном мешке — желанный трофей. Ни во что не ставя чужую жизнь, они не слишком дорожили и своей. Осознание собственной ценности и неповторимости земного бытия — печальная привилегия иных веков, иных нравов… Так думалось Олегу раньше, но Бальгур своим странным и неожиданным поступком вдруг опроверг это представление. Не хотел повиноваться Олегу и Модэ — он был терпелив, спокоен и явно шел пока по стопам Туманя. Прав ли Хомутов, утверждающий, что для многих прошлое едва простирается до дедов-прадедов, а дальше смутно маячит неуклюжими фигурами с каменными топорами и примитивным мышлением?.. Хотел того Олег или нет, но раньше и в его представлении понятия „дипломат“, „политик“ всегда связывались с отутюжен ними фраками, верительными грамотами, особняками, окруженными стеной недоступности, и реактивными лайнерами. Теперь же получалось, что пропахший конским потом Модэ, который брал мясо немытыми руками, спал, подложив под голову седло, был и политиком, и дипломатом. А то, о чем он, сидя в юрте, говорил со своими князьями, и сегодня оставалось первостепенно важным, продолжало тревожить планету, — торговля, государственный границы, мир и война… Да, с одними лишь эмоциями, как тогда в камере после драки, нечего было и соваться в прошлое. Оно требовало уважения хотя бы потому, что ничему уже не было подвластно — в отличие от настоящего и будущего, оно уже свершилось и изменить его было нельзя. Только понять.
Когда шаньюй вместе с князьями после трех дней пути поздно вечером вернулся в ставку, управитель торжеств доложил, что прибыли послы дунху. Модэ на это лишь скрипнул зубами и долго молчал, сосредоточенно снимая с себя оружие, дорожное одеяние, запыленные унты, расшитые цветной кожей.
— Что им еще нужно? — спросил он наконец.
— Они не говорят, великий шаньюй, тебя дожидаются, — отвечал управитель.
В юрте снова наступило молчание. Лишь осушив две большие чаши кумыса, шаньюй распорядился:
— Пошли нукеров предупредить князей: завтра утром Совет.
Наутро послы дунху впервые с тех пор, как Модэ стал шаньюем, предстали перед большим Советом, на котором присутствовали главы всех двадцати четырех родов державы Хунну. Послы были те же, что приезжали дважды.
Высокий тучный посол, с щетинистыми усами и надменным лицом, в немногих словах передал приветствие вождя дунху и со знакомой уверенностью перешел к делу.
— В хуннских владениях в трех днях пути на восход от гор Иньшань есть полоса песчаной степи, — заговорил довольно развязно посол. — Она необитаемая, и только по обеим сторонам ее стоят цепи наших и ваших пограничных караулов. После того как вы ушли из Иньшаня, земля эта стала для вас слишком отдаленной, вы не пользуетесь ею, она не нужна вам. От нас же она близка, и могущественный вождь дунху хотел бы иметь ее в своих владениях.
— Это все? — глядя в пространство, спросил Модэ, когда посол умолк.
— Да, я сказал все, — медлительно и важно ответствовал посол.
— Тогда послы могут идти. Когда будет нужно, мы их позовем.
Послы с достоинством удалились, и при этом черноусый, уходя, бросил на шаньюя такой взгляд, словно хотел сказать: „Да поторопитесь, ибо мы и без того изрядно задержались у вас!“
— Князья, что мы ответим вождю дунху? — Модэ внимательно и с какой-то непонятной надеждой во взоре оглядел сидящих. — Говорите же, князья, я слушаю вас!
Западный чжуки, чье слово было первым, презрительно скривив губы, сказал, не глядя на шаньюя:
— Этим наглецам я не дал бы даже паршивого ягненка. Я дважды с этого самого места говорил „нет!“, повторяю это и теперь!
— Так, — невозмутимо отозвался Модэ и перевел взгляд на князя Сюйбу.
— Отдать! — резко бросил тот. — У нас и без этого клочка никчемной земли хватает забот.
Князь Аттала, прежде чем высказать свое суждение, некоторое время размышлял, поглаживая седеющую бородку, из-под задумчиво приспущенных век бросал пытливые взгляды на шаньюя, на князей.
— Что ж, — проговорил наконец предводитель рода Гуань. — Отдавать всегда легко, брать — много труднее. Если дунху так уж нужна эта земля, пусть берут ее силой. Если возьмут — значит, такова воля духов. Нашей вины в этом не будет. А отдавать самим… Нет, я думаю, — закончил он.
— Так, — снова повторил Модэ. — Что скажешь ты, государственный судья?
— Нет! — надтреснутым тенорком сказал Бальгур, зябко кутаясь в свою вытертую шубу, и к сказанному не прибавил больше ни слова.
— Земля та хоть и далека, но она все же наша, — с присущей ему осторожностью заговорил в свою очередь Арслан, князь рода Хэсу. — Пользы от нее сейчас, правда, нет и защищать ее трудно, но когда-нибудь она, может быть, нам понадобится. Трудно тут что-то сказать… Э-ээ… можно отдать, а можно и не отдавать.
Свирепый и воинственный князь Санжихай, привыкший больше полагаться на острие меча, чем на разговоры в юрте шаньюя, высказался так:
— Аргамака отдали. Яньчжи отдали. Я был против, но кто тогда ко мне прислушался? Сегодня же я говорю: отдать! Мне все равно.
Бабжа, как всегда, устроился рядом с Бальгуром, и когда уже близился его черед высказаться, он вдруг услышал еле слышный вопрос:
— Что думаешь сказать ты?
— Полагаю, надо отдать, — столь же тихо отвечал Бабжа.
— Сделаешь большую ошибку, — сохраняя обычный свой сонный вид, прошептал государственный судья.
Толстяк незаметно покосился на него.
— Почему же?
— Сделаешь большую ошибку, — настойчиво повторил Бальгур.
— Но почему, почему? — заволновался князь рода Гуси.
— Подумай сам, — было сказано ему на это.
Но думать было уже некогда, потому что вопрошающий взгляд Модэ в это время перешел на Бабжу. И толстяк, даже не дождавшись, пока шаньюй обратится к нему, поспешно сказал:
— Ту землю надо отд… Нет-нет, не надо отдавать, не надо!
После того как высказались все, медленно и словно бы про себя заговорил шаньюй:
— Так… Из двадцати четырех родовых князей державы Хунну семь человек, считая и князя Арслана, за то, чтобы землю отдать.
В юрте было тихо. Князья ждали, что еще скажет шаньюй, но он молчал, уставясь немигающими глазами на еле дымящий очаг. Вся его долговязая, несуразно ссутулившаяся фигура выражала сейчас тяжкое раздумье. Раза два он порывался что-то сказать, но так и не произнес ни слова. Наконец подозвал управителя торжеств и отдал ему на ухо какое-то распоряжение. Тот поклонился и выскользнул из юрты, шаньюй же сгорбился еще больше и замер, прикрыв ладонью глаза.