Долина бессмертников

Между тем приблизился месяц Пятой луны — время, когда родовые князья должны съезжаться к священной Хуннской горе для жертвоприношений и поклонений предкам, небу, земле и духам. По обычаю это совершалось три раза в году — в Первой, Пятой и Девятой лунах. Но минувшей зимой впервые за много лет князья не поехали к Хуннской горе, ограничившись жертвоприношениями в своих кочевьях. Все понимали, что такое пренебрежение к святыням ничего доброго не сулит. Поэтому, когда Модэ разослал гонцов, призывая князей в ставку, отказаться никто не посмел. С охотой или без охоты, но съехались все.

К немалому удивлению князей, ставка выглядела процветающей. Было многолюдно. Везде, куда ни глянь, поодиночке и группами скакали вооруженные всадники. Подъяремные быки тянули тяжело груженные повозки. Возле юрт резали скот, жарилось мясо целыми тушами, кипели вместительные котлы, распространяя густой дразнящий аромат. Под открытыми навесами готовили кумыс. У коновязей перед огромной, белого войлока, юртой шаньюя суетились нукеры и прислужники. Торжественно окаменев, высилась многочисленная стража.

Шаньюй принимал князей с почетом. В их честь устраивались состязания в ловкости и силе, верблюжьи и конские бега, военные игры. Со всеми, даже с князьями Сюйбу, Модэ был спокоен и приветлив, но достаточно было увидеть его превосходно обученный личный тумэнь, чтобы понять: миролюбие шаньюя вовсе не от слабости. Разброду в Хунну, видимо, приходит конец, — одних это радовало, других — нет, но и те и другие помалкивали.

Два дня в ставке длился пир. Шаньюй милостиво одарял князей драгоценным оружием, богатыми одеждами, рысаками и иноходцами. А на третий рано утром все выехали к Хуннской горе. Путь должен был занять несколько дней, потому что с караваном шли громоздкие крытые кибитки, повозки со всяческим скарбом, а также гнали крупный и мелкий скот.

Дорога лениво извивалась среди широко разбросанных холмов, пересекала русла давно высохших речек, тянулась через однообразные равнины, покрытые блеклыми травами и кустиками дэреса, где белели остовы лошадей и верблюдов, обтянутые остатками истлевшей шкуры, и человеческие черепа провалами глазниц равнодушно провожали пока еще живых. Десятки тропинок, пересекаясь в бесконечном сплетении и расплетении, делали этот невесть когда и кем проложенный путь похожим на гигантский аркан, дерзко наброшенный на непокорные дали степей.

Караван шел со всевозможными предосторожностями: вперед и в стороны высылались дозоры, а на ночь ставили отводные караулы и весь лагерь окружался кольцом кибиток и повозок.

На последний привал караван остановился, когда до черных скал Хуннской горы, грозно вздымавшихся посреди пустынной равнины, оставалось совсем немного.

Грозным выдался закат в этот вечер, некий смысл, таинственный и пугающий, чудился в неистовых его красках. Облака, весь день нескончаемой чередой плывшие с полуночной стороны, на западе, у горизонта, прозрачно пылали расплавленным золотом, которое выше к зениту все более густело, закипало кровью, а уже над самой головой облака были тяжелы и угрюмы, как железо, но бока их, обращенные к закату, малиново тлели затухающим и оттого еще более зловещим жаром.

Столь же тревожен был в этот час и облик священной Хуннской горы. Острые пики, венчавшие эту многобашенную дикую твердыню, ребра и западные грани скал отливали багрянцем, провалы же между ними были беспросветно черны.

Пока шаньюй с князьями вкушали вечернюю трапезу, небесный огонь постепенно выгорал, пурпур, а за ним синева медленно сползали к закату. Мир помрачнел, повеяло прохладой. Хуннская гора спеклась в единую черную массу и словно бы отодвинулась в глубь сумеречной степи. Далеко-далеко над горизонтом подрагивали зарницы. Где-то ржали кони, перекликались нукеры. В разрывах между едва угадываемыми облаками мерцали и роились звезды. Наступила ночь, та исполненная жутковатых недомолвок степная ночь, когда против воли понижает свой голос любой человек, и таинственная древняя власть огня становится особенно ощутимой.

Во второй половине ночи Модэ внезапно проснулся и по привычке, обретенной еще в заложничестве у юэчжей, некоторое время лежал без движения и, сохраняя сонное дыхание, настороженно вслушивался в темноту. И в юрте и снаружи стояла ничем не нарушаемая тишина, но Модэ своим по-звериному острым чутьем ощущал ее обманчивость. Осторожно нащупав рукоять меча, он одним легким, бесшумным движением поднялся на ноги, выскользнул из юрты и огляделся. Поодаль неподвижными изваяниями темнели фигуры караульных нукеров. Кругом царило сонное спокойствие, которому шаньюй не поверил.

Была первая ночь Пятого полнолуния. Но луны почти не было видно, — лишь иногда краешек ее на миг показывался из-за сумрачно подсвеченного края облака, тускло озаряя опирающихся на копья караульных, кибитки и степь, по которой ползли смутные тени. Вдали невнятно погромыхивало. Но вот наконец донесся негромкий заунывный звук, похожий на волчий вой, и тогда Модэ понял, что его разбудило, — это был „волчий язык“ шаманов, навсегда врезавшийся ему в память с последней ночи в ставке Кидолу.

Модэ знал, что где-то в недоступных ущельях Хуннской горы есть стойбище шаманов, о котором в народе ходило немало темных слухов. Не один ли из обитателей его подает свой голос? Шаньюй некоторое время внимательно слушал, устремив взор в степь, затопленную шевелящейся мешаниной мрака и полумрака, потом кликнул нукера.

— Ты слышишь? — Модэ повел глазами в сторону, откуда слышалось тоскливое завывание.

— Да, шаньюй. Волк…

— Это не волк. Возьми с собой несколько человек и постарайся поймать того, кто воет.

— Да, шаньюй.

— Если вернешься ни с чем, тебе будет плохо. Ступай!

Нукер убежал. Шаньюй сел на кошму у входа в юрту и стал ждать. Резкие, словно бы навсегда окаменевшие черты его лица разгладились. Двадцатилетний Модэ выглядел гораздо старше своих лет, усталым, разуверившимся, не имеющим никаких желаний. Если бы сейчас увидел его Бальгур, он вспомнил бы недавнего подростка, мечтавшего стать вольным охотником, и, возможно, многое бы понял.

Бег облаков словно бы ускорился. Тысячи и тысячи косматых черных всадников тумэнь за тумэнем неотвратимо и грозно неслись в вышине с севера на юг, и все более сокращались разрывы между ними. Темней становилось в степи. Медленно тянулось время. Вдруг Модэ встрепенулся. Каменистая сухая земля донесла топот приближающихся лошадей. Вскоре всадники подскакали и остановились перед юртой. У давешнего нукера поперек седла лежал какой-то человек.

— Шаньюй, поймали!

— Хорошо. Ты получишь награду. Веди его ко мне, — и Модэ, пригнувшись, вошел в юрту.

Нукеры быстро развели огонь, и при красноватом свете кизячного пламени Модэ увидел перед собой тощего жилистого человека в драной одежде из волчьих шкур мехом наружу.

— По ночам вблизи стоянки войск рыскают одни лишь лазутчики, — тяжело глядя на него, сказал Модэ. — Ты, конечно, знаешь, как поступают с пойманными лазутчиками.

— Я не лазутчик, шаньюй, — отвечал человек. — Я шаман, один из тех могущественных, что живут на священной горе. Ты не смеешь причинить мне зло.

— Смею, и ты это знаешь, — равнодушно прозвучал голос Модэ. — Что ты делал там, где тебя поймали, и кому подавал весть волчьим языком?

Шаман молчал. Модэ взглянул на нукеров.

— Этот человек не должен жить, уведите его.

— Шаньюй, я скажу все, — торопливо заговорил шаман. — Недавно ко мне пришел человек и попросил приготовить для него жало смерти…

— Что это такое — жало смерти? — прервал его Модэ.

— Берется тонкая медная игла и на несколько дней втыкается в гниющий труп человека. Вынимают ее, когда она совсем почернеет. Если этой иглой хотя бы легонько оцарапать человека, он умрет в страшных…

— Кто был этот человек? — быстро спросил Модэ.

— Этого я не знаю, шаньюй, — твердо отвечал шаман.

— Знаешь. Скажешь. Свяжите этого человека покрепче и положите животом на огонь, — приказал Модэ.