Долина бессмертников

Опомнившись, Олег обнаружил себя стоящим посреди камеры. Показалось, что именно Модэ окружил его этими стенами, боясь, что Олег явится в Великую степь, как соглядатай из будущего, опасный свидетель его кровавых дел.

— Ну, нет! — прошипел Олег, упершись взглядом исподлобья в обшарпанную стену. — Теперь-то уж я не оставлю тебя!..

Олег забыл на миг, что Модэ уже две тысячи лет как истлел в могиле. Ему казалось, что шаньюй сидит надалеко, за стеной, на войлочном своем троне и, пронзительно глядя из-под свисающих на лоб рано поседевших волос, приказывает отрубить кому-то голову.

Любопытство влекло раньше Олега в Великую степь, — теперь же его толкали туда злость и жажда истины, жажда понять Модэ и себя.

— Спокойнее! — приказал он себе. — Сейчас там должна стоять зима. С этого и начнем.

Прищурившись, окаменев лицом, он продолжал глядеть перед собой, все пристальнее и пристальнее, — и показалось: дрогнула несокрушимая стена, заколебалась, сделалась туманной и наконец растаяла, исчезла совсем, как будто ее и не было никогда. На Олега дохнуло прохладой, а потом — отчаянным холодом. Ослепительно белая равнина предстала перед ним во всю свою неоглядную ширь. Ледяной ветер раскачивал высокие сухие стебли дэреса, выступающие из-под тонкого снежного покрова. Беспокойно металось воронье, словно тщетно пытаясь угольной чернотой своего оперения начертать в косом полете некие письмена на белой равнине степей. Неподалеку, стоя головой по ветру, скребли копытами снег низкорослые косматые лошади, никогда не знавшие узды.

Да, поэт не ошибся — в Великой степи действительно стояла зима…

Зима, наступившая после прихода Модэ к власти, выдалась на редкость суровой. Морозы, обильные снегопады и невесть откуда нахлынувшие полчища волков погубили много скота. Странная и неслыханно быстротечная болезнь прокатилась по кочевьям — еще утром здоровый человек начинал вдруг чувствовать недомогание, покрывался багровыми пятнами, впадал в беспамятство и к ночи умирал. Разбойные набеги юэчжей и дунху сделались особенно часты.

Все эти беды в народе так или иначе связывались с кровавыми делами молодого шаньюя, который вслед за убийством отца обезглавил яньчжи Мидаг, ее малолетнего сына-наследника и государственного судью — предводителя могущественного рода Сюйбу. В кочевьях происходило глухое волнение, шли упорные слухи о том, что Модэ разгневал духов.

Хуннские роды распались на три группы: Гийюй, Бальгур и еще полдесятка князей решительно стояли за Модэ. Знать рода Сюйбу, не скрывающая своей вражды к новому шаньюю, возглавляла другую группу. Тех же, кто выжидал и колебался, объединял вокруг себя предводитель знатного и сильного рода Гуань князь Аттала.

Зима проходила в хлопотах. Бальгур, ставший после казни Сотэ государственным судьей, Гийюй и еще несколько верных шаньюю людей ездили по кочевьям, стараясь уговорами, убеждениями, а иногда и угрозами перетянуть на свою сторону родовых князей. Особенно деятелен был западный чжуки — он даже побывал несколько раз у князей Сюйбу, на что никто, кроме него, не решился бы. И если Гийюй и его сторонники считали, что молодой шаньюй — единственный сейчас человек, кто способен вернуть Хунну былую мощь, а вместе с ней — и потерянные земли, то противники, которые тоже не сидели без дела, упирали на то, что Модэ кровожаден, коварен и, очень может быть, потерял рассудок.

Сам же Модэ мирно кочевал со своими людьми в долине Орхон-гола.

Неопределенное это положение длилось до середины зимы, когда вдруг прибыло посольство от вождя племен дунху.

Для встречи послов Модэ призвал в свою юрту всех князей, оказавшихся в это время в ставке.

Шаньюй, по обычаю, сидел на возвышении, слева от входа, лицом на север. Место по левую руку от него, как и при Тумане, занимал Гийюй. Остальные расселись где придется, ибо это не был большой Совет, на котором места занимались по старшинству.

В ожидании послов все хранили молчание. Родовые князья — пожилые люди, привыкшие повелевать, не в одну битву водившие тысячные свои войска, — чувствовали что-то похожее на озноб в присутствии седого сумрачного отцеубийцы, которому едва минуло двадцать лет. Модэ сидел, подвернув под себя одну ногу, неловко перекосившись набок, и время от времени останавливал на ком-нибудь из присутствующих пристальный взгляд, и тогда тот спешил отвести глаза. Спокоен и весел был один лишь Гийюй, свой человек в ставке, храбрец и любимец всех хуннских родов. Бальгур, кутаясь в вытертую барашковую шубу, которую в последние годы носил и зимой и летом, держался, по обыкновению, незаметно, был хмур и замкнут.

Князья выжидательно покашливали, бросая взгляды в сторону тяжелого, расшитого цветной шерстью полога, прикрывающего вход. За толстой войлочной стеной мела поземка, но здесь, в юрте, было тихо и тепло. Узорчатые ковры оставляли свободным земляной круг в центре, где стоял большой бронзовый таган и жарко горел, почти не дымя, сухой кизяк.

Вошел распорядитель торжеств шаньюевой юрты, поклонился и сообщил о приходе послов. Модэ кивнул. Распорядитель обеими руками, торжественно отвел в сторону полог, и тотчас у входа выросли и застыли два вооруженных нукера. Вслед за этим медленно, с достоинством вступили послы — три человека в широких лисьих шубах — остановились, оглядывая шаньюя и собравшихся князей.

— Великий шаньюй! — громко сказал распорядитель. — Послы от вождя племен дунху просят тебя выслушать их.

— Пусть говорят, — разрешил Модэ.

— Великий шаньюй слушает вас! — передал распорядитель.

Вперед шагнул высокий плотный мужчина средних лет с свирепым выражением лица, румяный и черноусый.

— Могущественный вождь племен дунху приветствует тебя, молодой шаньюй, и желает здоровья и богатства тебе и твоему народу, — надменно заговорил он, пряча усмешку в щетинистых усах. — Вождь дунху прослышал о смерти твоего отца, шаньюя Туманя, и разделяет твое сыновье горе.

При этих словах по юрте пронесся невнятный шум, на лицах князей отразилось замешательство. Побагровевший Гийюй начал было вынимать из ножен свой дорожный меч, но спохватился и со стуком вдвинул его обратно.

Модэ сохранял полнейшую невозмутимость.

— Вождь дунху, — продолжал между тем посол, — на поминает тебе, что у него с шаньюем Туманем был договор о дружбе и это твой отец подтверждал неоднократно. Вождь дунху спрашивает тебя: согласен ли ты, став ныне шаньюем, подтвердить прежний договор?

Посол умолк, ожидая ответа.

— Я готов подтвердить договор, — бесстрастно сказал Модэ. — Говори дальше.

— Молодому шаньюю известно, — казалось, посол стал еще надменнее, в лице его уже явно обозначилась насмешка, — что хунны несколько лет назад, признавая силу и старшинство дунху, в знак дружбы обязались ежегодно посылать подарки нашему вождю. Поскольку наш вождь еще ничего не получал от тебя и не знает искренности твоей дружбы, он желает, чтобы ты послал ему самое ценное из того, что ты имеешь.

Князья сидели, не смея от стыда поднять глаз, и в голове у всех было одно и то же: „О духи! До какого же еще позора суждено дойти державе Хунну?“

Тягостное молчание нарушилось спокойным и негромким голосом Модэ:

— Самое ценное у меня — мои воины, а как думает вождь дунху?

— Воинов у него хватает! — заносчиво отвечал посол. — Шаныой, у тебя есть тысячелийный аргамак, потеющий кровавым потом. Этот конь раньше принадлежал вождю юэчжей. Вождь дунху хотел бы видеть его в своем табуне. Я сказал все!

Модэ, не глядя на послов, сделал знак распорядителю, и тот громко объявил:

— Великий шаньюй выслушал послов и отпускает их! Ответ они получат завтра!

Послы величественно вышли.

В юрте некоторое время стояла мертвая тишина, потом — сначала тихий, а затем все усиливаясь, — поднялся ропот. Князья родов, эти всегда сдержанные, преисполненные достоинства люди, вскочили на ноги и заговорили разом, перебивая друг друга:

— За кого эти дунху нас принимают?!