Страница 19 из 58
Олег проснулся от раската грома. О стены палатки, шуршал дождь. Оказывается, пока он спал, нанесло грозу.
— Можно? — послышался голос Хомутова. Хомутов сбросил у входа мокрый плащ и деликатно присел на край раскладушки.
— Ну, как ты?
— Отлично! — бодро отозвался Олег и попытался встать. — Мне, честное слово, так неудобно…
— Ты лежи, лежи, — остановил его Прокопий Павлович. — Голубчик, а ты у нас, оказывается, поэт. Мне Карлсон сегодня сообщил. То-то твое лицо казалось знакомым.
Захваченный врасплох Олег, не найдя ничего лучшего, отвечал испытанным ходом королевской пешки:
— Вот так совпадение! Я ведь тоже хотел вам сказать, что в своем деле вы — поэт.
— Ты так полагаешь? М-м… — Олегу показалось, что Хомутов слегка польщен. — Выходит, это ты написал поэму „Делюн-Уран“?
Дальше разговор а-ля Карлсон, естественно, не годился.
— Ну, я, — нехотя сознался поэт.
— Любопытно, любопытно, — задумчиво повторил Хомутов и вдруг, словно вспомнив что-то, заговорил сбивчиво и торопливо: — Что ж, сам видишь — пока у нас тут нет ничего такого… способного поразить воображение, что ли… Чертомлыкские курганы нашему брату археологу выпадают, к сожалению, не часто… А вообще же я рад, что ты приехал сюда хоть ненадолго. История народа принадлежит поэту. Это еще Пушкин сказал в пору, когда писал о Пугачевском бунте, — Прокопий Павлович подвигал грустно обвисшими усами, усмехнулся каким-то своим мыслям. — М-да, поэзия… Она представляется мне, как бы это сказать, последней инстанцией, что ли, к которой должно обращаться, когда другие способы познания оказываются бессильными. В этом поэзия сродни философии. Впрочем, величайшие философы в душе и были поэтами, а величайшие поэты — философами. Ты, конечно, знаешь, что Энгельс писал стихи. А Гегель? Уж, казалось бы, сухарь, сухарем, абстрактнейший мыслитель, а ведь это он сказал, что философия, подводя итог какой-то угасающей форме жизни общества, рисует серой краской по серому, что сова Минервы вылетает лишь с наступлением сумерек… Это ли не поэзия! Э-э… возможно, специалисту-историку это не делает чести, но понять — не умом, нет, а, скорее, сердцем, — что мы сподобились жить в наиболее критическую, может быть, эпоху во всей всемирной истории, мне помогла именно поэзия.
Тут он, чуть помолчав, прочел стихи, и, сказать правду, чтец из Хомутова был никакой, голос его отдавал дребезжанием, но искупалось это глубокой прочувствованностью, что слышалась в каждом его слове:
— Тютчев, — заметил Олег. — Вы хорошо прочитали, Прокопий Павлович. Спасибо.
К тому времени в палатке, как это бывает ненастными вечерами, потемнело быстро и почти совсем незаметно. Занудливый мелкий дождь с густым, слитным шорохом орошал туго натянутые скаты палатки. Где-то в углу, перемещаясь то туда, то сюда, противно и тонко ныл одинокий комар. Свечу не зажигали: оба они — и Хомутов, и Олег — одинаково ощущали ненужность сейчас света, который неизбежно нарушил бы то чувство взаимного доверия и понимания, которое как-то само собой возникло между ними. Олег чувствовал себя необыкновенно уютно в теплых недрах спального мешка.
— Ты, должно быть, думаешь, что, мол, это влез ко мне старый хрыч и затеял какой-то несуразный разговор.
— Прокопий Павлович!
— Ладно, ладно, чего уж там, — ворчливо сказал Хомутов. — Сам был когда-то молодым. Ты небось пред почел бы, чтоб посумерничать пришла Лариса… Однако же о чем то бишь я толковал?
— О нашем критическом времени, — подсказал Олег.
— Да-да… В религии Древнего Востока существовало такое божество — Великий Белый дракон, дракон над драконами. Разум человека был не в силах постичь облик этого невообразимого существа, и поэтому его изображали только символически — в виде белого квадрата. Олег удивленно хмыкнул.
— Мудро, ничего не скажешь! Белое ничто. Белый ужас, не имеющий ни формы, ни очертаний. Да, те монахи, что придумали такое, знали свое дело: неопределенность страшнее всего.
— Я к чему это говорю, — продолжал доноситься из темноты глуховатый голос Хомутова. — Дано ли нам познать действительную суть своего времени? Или оно предстает перед нами в виде белого квадрата, на котором каждый волен рисовать его лик в меру понимания?
— А пожалуй, так оно и есть, — задумчиво сказал Олег. — Недавно я разговаривал с одним моим другом, геологом. Так вот, он на этом самом белом квадрате, о котором вы говорите, набросал, так сказать, бестрепетной рукой жутковатую картину истребления человеком естественных ресурсов земли.
— Ну и как, убедил он тебя? — полюбопытствовал Хомутов.
— Откровенно говоря, — признался Олег, — мне было не по себе, хотя я и не подал виду.
Прокопий Павлович хмыкнул.
— Что ж тут сказать… Уничтожив мамонтов, наши предки тоже небось, кричали, что всему наступает конец, — ведь мамонт являлся для них главным источником пропитания. Ты не поверишь, Олег, но я сам видел в Иркутской области одну стоянку древнего человека, возле которой найдены кости нескольких сотен мамонтов. А стоянка-то совсем небольшая.
— Лихие ребята были наши предки, — засмеялся Олег.
— Мамонты, огромные и довольно-таки беспомощные, словно нарочно созданные природой, чтобы служить пищей стаям первобытных людей… — задумчиво продолжал Хомутов. — Но вот они истреблены до последнего, сытая беззаботная жизнь кончилась, и человеку волей-неволей пришлось учиться скотоводству и земледелию…
— Так вы полагаете, что и теперь человек, прикончив одну кормушку, перейдет к другой? — быстро спросил Олег. — Их, выходит, бесконечное количество?
— Ага! — повеселел Хомутов. — Взяло за живое? Поэтому я и говорил тебе, что наше время — критическое время, и вот почему: именно нам, ныне живущим, суждено решить величайший вопрос, когда-либо стоявший перед человечеством: сохранимся ли мы и дальше как биологический вид или же вымрем, начисто обглодав планету до самого ее каменного скелета…
„Вот и Афтэков, помнится, о том же говорил“, — подумал Олег.
— …И я, грешный, — продолжал меж тем Хомутов, — смею надеяться, скромным своим трудом тоже… э-э…
Он чуть помолчал и вдруг, к немалому удивлению Олега, закончил фразу так:
— …споспешествую этому…
„Вот те раз, уж не из раскопа ли он извлек это словечко?“ — невольно подумалось Олегу.
— Прошлое-то мы изучаем не праздного любопытства ради, — что-то похожее на печаль послышалось ему в голосе Хомутова, — а чтобы понять свое время, себя понять. Философ Сантаяна говорил: „Кто не помнит своего прошлого, обречен на то, чтобы пережить его снова“.
Олег вздохнул, пожал плечами:
— Что ж, может быть, сказано оно и хлестко, однако же это не более чем благое пожелание. Я не раз замечал, что уроки прошлого мало чему научают людей…
— Увы, увы, — вздохнул смутно видимый в темноте Хомутов. — А ведь какие красноречивые предостережения являет нам прошлое! Особенно когда за анализ берется мыслящий, вдумчивый историк. Тут уже можно говорить не только о сопоставлении минувшего с настоящим, но даже об экстраполяции в будущее… Если сия материя тебе еще не наскучила, я могу познакомить тебя с очень любопытным примером подобного анализа…
— Пожалуйста, пожалуйста! — заинтересованно воскликнул Олег. — Я буду только рад.
— Так уж и рад… — пробурчал Хомутов, направляясь к выходу. — Ты пока это самое… зажги-ка свечу. Понадобится.
Вернулся он очень скоро. Поморгал на подрагивающий язычок свечного пламени, уселся, обстоятельно разгладил усы. Развернул принесенную с собой книгу.