Страница 17 из 58
Харитоныч заворочался, кашлянул и, покосившись по сторонам, сказал:
— Ты, Олег, вот что мне скажи… — и умолк.
— Угу?
— У него, у Прокопия Палыча то есть, дело, конечно, ученое, это мы понимаем. Но зачем же, мил-человек, могилы тревожить, а? Умер человек — ну и пусть лежит себе с богом, верно?
— Какие это могилы — две тысячи лет, — усмехнулся Олег. — Одно только название.
— Не скажи! — горячо возразил старик. — Души-то у них были или нет?
— Ну-ну? — оживился поэт.
— Вот те и ну. Потревожили их, вот они и бродят теперь.
— Да ты что! — ахнул поэт.
— Бродят, — вздохнул Харитоныч. — Третьего дня утром, еще до солнышка, встал я коня поглядеть, а они в кустах-то и стоят. Потом зашевелились и прочь пошли, горемычные. Всю ночь, видать, так и простояли — слышно было ночью-то, как они суршат да воют, тихо так, жалобно…
„Ишь… вдохновенный кудесник мне выискался! — сердито подумал Олег, косясь на дремучую его бороду. — На ночь глядя пужать взялся. А мне, может, и без того страшно… Суршат да воют… А я, может, старый ты леший, сегодня ночью глаз не сомкну… Ну, погоди!“
— Вообще-то ты прав, Харитоныч, — сказал он. — Трогать могилы не разрешается. Только случай-то здесь особый, такой, что шибко и говорить нельзя.
— Ну? — Харитоныч придвинулся поближе. — Какой же случай-то?
— Не знаю… боюсь я…
— А ты не бойся. Я ведь никому…
— Ладно, Харитоныч, только смотри! — Олег понизил голос, опасливо оглянулся. — В тайных книгах сказано, что тут похоронены люди с песьими головами…
Харитоныч издал невнятный звук, вроде хрюканья, и выронил кружку.
— Мать честная! Откуда ж они взялись?
— Никто этого не знает, потому и копают, большие деньги расходуют. Зря-то не стали бы этого делать, верно?
— Верно, — согласился Харитоныч, ошалело глядя на Олега. — Ну, дела-а!..
— Только никому, слышишь? — еще раз предостерег Олег и со спокойной душой отправился спать.
Должно быть, старик, вопреки обещанию, все же что-то сказал Хомутову, потому что начальник отряда на следующий день, во время перекура, спросил у Олега:
— Ты что-нибудь говорил Харитонычу? Он мне сегодня какие-то странные намеки делал.
— Да ничего особенного. Правда, пофантазировал немного, но, наверно, дед не так понял.
Он сидел на дне раскопа и, привалившись к стене, благодушно жмурился на солнце, как кот после удачного посещения хозяйских кладовых.
— Странно… — пробормотал Хомутов. — Я, говорит, знаю, у вас есть тайные книги…
— Гляжу я на вас, Прокопий Павлович, и удивляюсь, — Олег поспешил переменить тему разговора. — На раскоп вы приходите, ей-ей, как на богослужение. Одеты всегда так, что хоть сейчас на международный симпозиум. И в раскопе торжественность, будто в храме.
— Археология не терпит неряшливости. — Хомутов польщенно пригладил усы. — Возможно, я дома не всегда умею поддерживать порядок, но в раскопе у меня должно быть чисто. Таково мое неизменное правило. Профессор Граве учил этому вашего покорного слугу.
Хомутов с удовольствием оглядел гладенькие стены, щегольской аккуратностью наводящие на мысль об украинских мазанках.
— Да и как же иначе? — он пожал плечами. — Я, брат, вырос в деревне и знаю, как относились к своему ремеслу старые мастера-кузнецы. Не дай бог, если кто ненароком сядет на его наковальню: хорошо, если нахал просто получит по шее, а то и зубов мог недосчитаться. Вот оно как… Кстати, Олег, ты хоть бы колпак себе из газеты сделал. Напечет ведь голову.
— Неохота. И так сойдет, — расслабленно отозвался поэт, разглядывая ладони с затвердевшими уже мозолями: за день приходилось перебрасывать не одну сотню тазов.
— Гигантский ленивец! — Лариса, в шортах и пестрой блузе с короткими рукавами, старательно выравнивала стены. — Есть такой зверь в Южной Америке. Говорят, он до того малоподвижный, что в сезон дождей на нем вырастает трава.
— Что поделаешь, таков наш модус вивенди, — смиренно ответствовал Олег.
— Модус вивенди… образ жизни, — перевел с латыни Хомутов и пожевал губами. — Что ж, может, это и хорошо. В археологии неторопливость предпочтительнее поспешности…
— Вот так! — Олег скорчил Ларисе рожу, зевнул и пробурчал: — Шорт побери, шорты купить, што ли?
…За месяц Олег нагулял довольно густой загар, хоть и не сравнялся в этом с юными туземцами, которые тропическим своим оттенком могли потягаться даже с полинезийцами., Он упивался беззаботностью, телесным здоровьем и постепенно, незаметно начиная забывать о тревожных делах в Великой степи, стал глядеть на все с отстраненной доброжелательностью и как бы позевывая. И то ли хотелось ему того, то ли уж само так получалось, но только в исторических трудах, взятых у Хомутова, ему попадались теперь не древние войны и давно отшумевшие страсти, а одни лишь скучнейшие описания предметов, найденных в раскопанных могильниках.
— Ткань сработана гроде-нап-левым переплетением… по типу бархатного построения… — сонно бормотал он, лежа в палатке. — Полоска соткана в ки-пер-ном переплетении нитей со счетом тринадцать на тридцать три… Бархатное построение… Надо же!
Глаза начинали слипаться, строчки туманились, и Олег откладывал книгу. Вспоминался Афтэков. „Все же молодец Валерка, что выпихнул меня в поле, — сквозь дрему думал Олег. — Неплохо я здесь нервы подлечил… да и здоровьишко, чувствую, поправилось. Теперь пора и домой, надо за работу садиться… И Эльвира, бедная, скучает…“ Эльвира теперь снилась ему почти каждую ночь. То он видел ее хлопочущей на кухне, в домашнем платье и фартучке, то совершенно нагой среди красноватого полумрака их спальни, то среди праздничной толпы, одетой в какие-то сказочные струящиеся одеяния, и неизменно от нее исходило ощущение тепла, покоя и обволакивающей неги.
Вылезая по утрам из теплого спального мешка в холод сырой от росы палатки, Олег с удовольствием предвкушал, как вернется домой, к Эльвире, в привычную и уютную обстановку, надежно огражденную от всяческих неустройств и досадных случайностей. Лишь одно несколько отравляло приятную эту мысль — все то же воспоминание о предрассветном бдении на балконе, притаившееся где-то в глубине души, как домовой в подвале вполне благополучного снаружи особнячка. Но „подвальную“ возню Олег усмирял могучим заклинанием: „Пока не требует поэта к священной жертве Аполлон…“
Однажды вечером в палатку поэта явился самый младший из юных туземцев, прозванный за маленький рост „Карлсоном, который живет на крыше“. Этот самый Карлсон посопел, поерзал и вдруг выпалил:
— А я вас знаю!
— Вот так совпадение! — очень серьезно отозвался Олег. — Я ведь тоже тебя знаю и как раз хотел тебе сказать.
Карлсон хихикнул:
— Нет, правда… Я вас видел зимой.
— На крыше?
— Не, по телевизору. Вы стихотворения пишете, да?
— А ты, брат, не путаешь? — спросил Олег, проклиная в душе голубые экраны.
— Не-а… И Боря тоже говорит, что он вас помнит.
— Н-да… Границы моей славы, оказывается, гораздо обширнее, чем я предполагал, — пробурчал поэт. — Слушай, Карлсон, я написал всего одно стихотворение: „Буря мглою небо кроет…“
— Не, это Пушкин написал! — радостно уличил его Карлсон.
— Ну и что? А я переписал и отнес на телевидение. Меня и показали: вот, мол, человек, который красивым почерком написал стихотворение Пушкина.
— Не обманете, не обманете! — заверещал Карлсон. — Вы тоже пишете!
— Сказал бы уж лучше: „Тоже мне пишете“ — это было бы куда точнее, — вздохнул поэт и подумал: „Все, инкогнито мое раскрыто, явки засвечены. Пора бежать. Завтра же поговорю с Хомутовым!“
Решив так, он вылез из палатки. Солнце только что закатилось. Вечер выдался теплый, тихий, воздух был насквозь пропитан настоявшимся на жаре крепким ароматом соснового бора.
Олегу захотелось прогуляться на прощанье, и он двинулся в глубь леса. По вершинам мачтовых сосен с каким-то океанским шумом прокатывался ветер. Видимо, здесь была заповедная территория одного или нескольких дятлов, потому что то и дело у подножий деревьев попадались целые кучи истерзанных сосновых шишек. Где-то в глухом распадке сердито рявкал дикий козел, гуран.