Страница 14 из 58
Шаньюй слушал и кивал головой, но по лицу его было видно, что мыслями он где-то в другом месте. Время от времени он вздыхал, с силой тер лицо ладонями. Обычно бодрый, румяный, сегодня Тумань выглядел больным, обвисшие щеки его и мешки под глазами часто подергивались, пухлые пальцы то крутили золотые застежки халата, то хватались за священный дорожный меч, лежавший на коленях.
— Дорогой ценой остановили мы юэчжей, — скорбно продолжал государственный судья. — Молодого князя Модэ отдали им в заложники. Плачем мы, и сердца наши безутешны. Но бритоголовые и не собираются уходить с Алашаня. Дунху ненадежны. Мэнь Тянь уже начинает двигаться сюда… Как тут воевать?
— Да-да, — торопливо подхватил шаньюй, — Луна сейчас идет на ущерб, поэтому война нам принесет одни лишь поражения…
Бальгур, узнав, что Модэ уже увезли юэчжи, а Гийюй ускакал в свое кочевье, потерял всякий интерес к происходящему на Совете. Он сидел, даже не стараясь прислушаться к тому, что говорил Сотэ, и впервые за шестьдесят с лишним лет, прошедшие в неустанных битвах и походах, ощущал в себе страх: как объяснить своим пяти тысячам суровых воинов необходимость покинуть родину?
— Поднимайте свои уделы, князья! — раздался окрепший голос шаньюя. — Будем уходить в Великую степь!
Князья в молчании стали покидать юрту.
— Что нам теперь делать? — уже выйдя, спросил Бабжа и доверительно взял Бальгура за локоть. — Как быть?
— Ждать! — жестко сказал Бальгур, принял из рук нукера повод коня и повторил — Ждать!..
Отправив вперед спешного гонца с приказом собраться всем воинам рода Солин в его кочевье, он в тот же день выехал из ставки шаньюя.
По пути князь обгонял беженцев, уходящих из Великой Петли. Влекомые подъяремными быками, тащились громоздкие крытые арбы с детьми и стариками; женщины и подростки с серыми запыленными лицами гнали тоскливо ревущие стада овец и коров; навьюченные домашним скарбом, шагали верблюды. Люди, привыкшие к кочевой жизни, были готовы безропотно перенести лишения долгого и трудного пути через скудные равнины Великой степи. Целый народ, оставив насиженные места, шел навстречу неизвестности.
Пока его воины на рысях проходили мимо, Бальгур несколько раз останавливал арбы, заговаривая со стариками. Отвечали неохотно, двумя-тремя словами, при упоминании о шаныое замолкали совсем, — несчастье сделало всегда веселых общительных хуннов из Великой Петли замкнутыми и хмурыми, — даже младенцы, словно понимая смысл происходящего, глядели печально и мудро.
Когда Бальгур на третий день добрался наконец до своего кочевья, воинов еще не было. Не появились они и утром следующего дня. Поджидая их, Бальгур сидел возле юрты, грея на солнце старые кости, и печально смотрел на вздымающуюся невдалеке синеватую громаду Иньшаньского хребта. Да, Иньшань, гордость и сила рода Солин, уже потерян, и с этим пока надо примириться. Трудно так думать о горах, у подножий которых испокон веков рождались, жили и умирали многие и многие поколения хуннов, — да, трудно и горько, ибо где еще можно найти места, столь обильные мелкой и крупной дичью? Или горным лесом, дивно пригодным для луков и стрел, юрт и повозок? И где еще встретишь таких могучих горных орлов, чьи перья придают стрелам несравненную меткость и дальнобойность?..
От печальных мыслей Бальгура отвлек топот множества копыт. Князь торопливо встал, думая, что начинают съезжаться вызванные им войска. Однако это оказался его сын Максар, вернувшийся со своей ватагой с охоты. Максару недавно исполнилось двенадцать лет, но он был не по годам силен, ловок, и стрелы, пущенные его рукой, летели всегда точно в цель. Во главе полусотни молодых сорванцов, отданных ему под начало Бальгуром, он целые дни проводил на охоте, объезжал диких лошадей и учился битве в конном строю. Конепосекающий меч был для него пока тяжеловат, но дорожным мечом он уже владел умело. Бальгур гордился сыном, любил его, хотя и обращался с ним неизменно сурово, требовательно, а порою и жестоко.
Молодые охотники ворвались в кочевье с шумом и разудалыми криками. Увидев старого князя, неподвижно застывшего у юрты, они приумолкли, стали осаживать лошадей. Один лишь Максар с желтым леопардом, переброшенным поперек седла, не замечая ничего в пылу скачки, продолжал шуметь и кривляться. Наконец и он увидел отца, умолк разом, растерянно оглянулся и только тут обнаружил, что остался в одиночестве, — последние из его дружины, торопя лошадей, исчезали за юртами.
Спешившись, Максар с усилием взвалил на себя леопарда и направился к отцу, думая редкой добычей смягчить его гнев. Бальгур молчал.
— Посмотри, отец, — с притворным оживлением заговорил мальчик, уже чувствуя неладное. — Я его сам застрелил! Вон на той горе, — и, повернувшись, указал рукой на одну из вершин Иньшаньского хребта.
Бальгур по-прежнему молчал.
— Отец… — упавшим голосом проговорил Максар, опуская голову.
— Сын, — Бальгур наконец нарушил молчание. — Сын, ты совершил два проступка. Первое: чтобы убить леопарда, нужно разрешение Совета старейшин нашего рода, без разрешения желтого леопарда можно убить только при облавной охоте, когда участвуют все. Второе: ты въехал в кочевье без должного уважения к людям, которые здесь живут. За это ты должен понести наказание. Ступай принеси мою дорожную плеть.
Мальчик хотел что-то сказать, но вместо этого только вздохнул и пошел в юрту. Когда плеть была принесена, Бальгур тихо приказал:
— Сними рубашку.
Оставшись по пояс голым, Максар вытянулся и застыл лицом к отцу. Бальгур не размахивался, но витая плеть как бы сама собой плотно опоясала бронзовое тело мальчика.
— Это тебе за первый проступок, — деловито пояснил отец. — А вот и за второй.
Плеть снова со свистом разрезала воздух. Мальчик снес наказание молча.
Бальгур мельком скользнул глазами по вспухающим багровым рубцам и равнодушно обронил:
— Скажи матери, чтобы смазала маслом, — к тут же подумал, что напрасно он наказал сына: ведь Иньшань-то уже, можно считать, чужой.
„Нет, нет! — тут же возразил он себе с неожиданным ожесточением. — Раньше или позже, а мы вернемся сюда, обязательно вернемся! И наказал я его правильно — пусть останется ему памятен Иньшань не только радостями, но и болью, тем крепче он будет помнить его и любить“.
Тут чуткое ухо князя уловило с детства знакомый, еле слышный топот сотен скачущих лошадей. Несколько мгновений он приглядывался и вдруг разом увидел, как с севера и с запада, переваливая через пологие лысые холмы, в долину вливаются темные массы конницы. Это спешили поднятые им воины рода Солин.
Всадники продолжали прибывать весь день и всю ночь. К утру их было уже полтумэня[19] — пять тысяч.
На восходе солнца Бальгур выехал на возвышенность перед войсками, выстроенными в походном порядке посотенно и потысячно.
На траве еще лежала роса, бесконечным множеством крохотных самоцветов горя в лучах раннего солнца. Дымило кочевье десятками своих очагов, — дымы в безветрии поднимались высоко вверх прямыми тонкими стволами. Стояла удивительная при такой массе людей тишина, — слышен был даже щебет ласточек, стремительно проносящихся над самой землей. Изредка ржали и переступали кони, грызя удила и позвякивая бронзовыми фигурными псалиями[20]. Воины уже знали о делах в Великой Петле и теперь молча ждали, что прикажет им суровый темный всадник, застывший под княжеским бунчуком.
Но прежде чем сказать первое слово, Бальгур привстал в стременах, поднял руку, и все увидели в ней свистящую сигнальную стрелу. Выдержав несколько мгновений, князь круто вскинул лук, и пронзительный — на пределе — свист хлестнул по ушам, заставив всех встрепенуться и невольно посмотреть туда, куда указал ее полет — на полночь, в суровые и необъятные просторы Великой степи…
19
Тумэнь — десятитысячный воинский корпус.
20
Псалии — трензеля, металлическая часть удил, служащая для управления лошадью и удерживания мундштука.