Геологическая поэма

…Как издавна водилось на приисках, на Орколикане тоже бытовали свои рассказы о таинственных золотых жилах, найденных когда-то и кем-то, о сказочно богатых россыпях по неведомым ключам и прочем в этом же духе. Когда стало окончательно проясняться, что закрытия прииска не миновать, народ заволновался. Оно и понятно: не так-то легко, бросив хозяйство, насиженные места, срываться в неведомое с детьми, со стариками… Традиционные приисковые легенды о «большом фарте» зазвучали по-новому — теперь уже говорили о неких мифических самородках. Игнатову эти разговоры доставляли дополнительные хлопоты.

— Ты бы, Данилыч, разобрался со всем этим, — предложил он мне. — Болтовня болтовней, но кто знает…

Как и все, он в глубине души питал надежду на чудо.

Перетолковав с двумя-тремя людьми, я без труда установил, что начало заманчивых разговоров исходит от Сашки. К нему я и отправился.

Против ожидания, он встретил меня неприветливо, даже высокомерно. С топчана при моем появлении не встал — так и остался лежать, задрав кверху всклокоченную бороденку. Не говорил, а снисходительно цедил сквозь зубы. Хмыкал с выражением какого-то превосходства. Шевелил пальцами босых ног. Зевал. В общем, весь его вид ясно говорил: я вам нужен, а вы мне — нет, ну и пошли вы все туда-то!.. Пришлось проявить смекалку — отправиться к начальнику прииска и выпросить у него скляночку спирта.

Великий собеседник — алкоголь без труда разговорил невесть с чего зазнавшегося Сашку. Мы сидели за шатким столиком у подслеповатого окошка. Выпивали. На закуску ломали тяжелую серую лепешку. Макали в соль черемшу. Сашка захмелел быстро, круто, а захмелев, пустился в воспоминания. Хвастался и плакался попеременно. Я слушал долго, терпеливо, но терпение иссякло, и я начал осторожно наводить его на разговор о пресловутых самородках. К моему удивлению, он охотно подтвердил, что — да, самородки есть, и он знает, где именно, но не скажет.

— Я это дело сам дойду, — заявил он с хитренькой пьяной усмешкой. — Досконально все вызнаю, а там — письмо властям, в Иркутску. С сообчением…

У Сашки все было продумано. В благодарность за «сообчение» государство разрешает ему арендовать прииск. Контора у него будет в Орколикане. Своя печать. Круглая. Надпись на ней такая: «Арендатор Александр Филиппович Божедомов на своей резиденции сие поставил». Управляющим, может быть, возьмет Игнатова, но окончательно еще не решил.

В это время в избу, напевая, вошла Сашкина дочь. Проследовала прямиком за печку и начала что-то там делать, нарочито громко брякая и стукая. На пьяненькой физиономии будущего арендатора расплылась блаженная ухмылка.

— Видал? — он со значением поднял палец. — Хозяйка растет… За самостоятельного человека выдам, вот только жизнь наладится…

— Надо же! — насмешливо прозвучало из-за печки. Сашка подмигнул мне, с достоинством крякнул.

— Агашка, выдь к гостю!

В ответ донеслось прежнее:

— Надо же!

Сашка подумал и сбавил тон:

— Ладно, тожно чаю налей. Разговор у нас… Помедлив, Агашка вышла к нам, и я смог разглядеть ее. Для своих четырнадцати-пятнадцати лет она была развита с лихвой. Ноги толстые, и вообще вся фигура вполне определившаяся. Лицо, как говорится, кровь с молоком, но в то же время было в нем что-то ненормально здоровое, как это случается у умственно отсталых. Странная вещь, не раз наблюдавшаяся мною потом: обделив одним, природа как бы желает додать в другом. Волосы, ресницы у Агашки были черные, густые и глаза слишком темные, чтоб можно было прочесть в них какое-то выражение или мысль.

Наливая чай из чумазого медного чайника, она украдкой и весьма сильно ударила меня коленкой, при этом на лице у нее держалась застывшая, пожалуй, даже презрительная полуулыбка, что в сочетании с неожиданно резкими движениями тела производило настораживающее впечатление. Мне подумалось, что вот с этой же застывшей полуулыбкой она может вдруг ни с того ни с сего обварить человека кипятком.

— Слышь… ты… присядь с нами, — неудержимо икая, сказал Сашка.

На это она как-то свысока уронила свое «надо же!»— и вышла из избы.

Поглядев ей вслед, Сашка довольно заметил:

— Карахтер!..

Вдруг он вскочил и, на ходу бросив: «Погодь-ка, я счас тебе чой-та покажу», — умчался за печку. Пошуршал там и вынес небольшой, но, по виду, тяжелый тряпичный узелок.

— Гля, — он развернул его, и я увидел добрую пригоршню золотисто мерцающих зерен пирита. — Собирает да копит… Прячет от меня… Думает, не знаю… Ладно, пусть приучается — даст бог, ухватиста будет, кады до настоящего-та золотишка дорвется…

Бытовали россказни, что кому-то и где-то удавалось облапошить темных людей, выдавая этот тяжелый блестящий минерал за золото. Но, как я полагал, то случалось во времена царя Гороха — и только.

— Она что, думает — золото? — изумясь, спросил я.

Сашка захихикал, закивал и унес узелок обратно.

Странное дело, после того он как будто подобрел. Высказал надежду, что авось власть поймет, что ей с ним, с Сашкой, надо жить в мире, иначе у ней с золотыми делами в тайге «ничё путного не выйдет». После чего в порыве пьяной откровенности начал вдруг бормотать, что тайна самородков известна еще старику Иннокентию, и тот пытается обжулить его на этом, но только зря он хлопочет — не на таковского напал…

Поговорить со стариком Иннокентием не удалось. Еще дня за два перед этим, будто что зачуяв, он неведомо куда исчез из Орколикана. Делать нечего — злясь на собственную доверчивость, я все-таки отправился еще раз на ключ Не-приведи-бог, так как именно о нем говорил старик Иннокентий, сдавая Фыну свои самородки. Недели должно было хватить, чтобы обследовать его от устья до верховьев…

Вернулся я спустя десять дней. Ужасными новостями встретил меня Орколикан. Дня через три-четыре после моего ухода там вновь объявился старик Иннокентий. Засел у Сашки, в обитаемой части поселка не показывался, но сверху, с горы, его кто-то увидел и узнал. То, что произошло дальше, уже к моменту моего прихода успело стать до того измусоленным, перемешанным с кривотолками, облепившими это темное дело, что отделить правду от вольных или невольных домыслов решительно не представлялось возможным. Наверно, это неизбежно, когда очевидцев и участников чего-либо слишком много. Специального же следствия никто не вел, так что случившееся официально было отнесено к разряду несчастных случаев, а неофициально — сделалось еще одной из тех историй, бывалыцин, что десятилетиями таятся в глубинах тайги и иногда по вечерам у костров рассказываются на сон грядущий.

А началось все якобы с неизвестно кем разнесенного по поселку слуха о том, что Сашка продал свою дочь старику Иннокентию за бутылку самородков и видели-де, как она, Агашка, уходила с тем на рассвете в тайгу, одетая по-дорожному. (Размер этой бутылки изменялся от рассказа к рассказу: одни говорили — четушка, другие — поллитровка). Нашелся бездельничающий мужик, который не пропустил мимо ушей бабьи пересуды и не поленился сходить на тот конец поселка. Обратно он примчался с известием, что Сашка-де заперся в своей избе, орет и плачет в голос, грозится убить, если кто к нему сунется. Тут всерьез заподозрили неладное и отправились к нему уже гурьбой во главе с начальником прииска. Дверь Сашкиной полуземлянки была, точно, заперта, но за ней стояла тишина. Постучали, и тут в ответ раздались неразборчивые ругательства. Попробовали было по-хорошему — не получилось. Начали ломать дверь, но сразу же пришлось отступиться, поскольку изнутри грянули выстрелы. Отошли, начали советоваться, как быть дальше. Решили подождать, ибо охотников лезть через тесную дыру единственного окна не нашлось. Тем временем стемнело. Понимая, что человек не в себе, а стало быть — в беде, люди не расходились. Сбежавшиеся бабы ругательски ругали старика Иннокентия, который, мол, опоил Сашку «какой-то холерой» и увел Агашку. Мужики помалкивали.

Ночь прошла хоть и тревожно, но без особых происшествий. Сашка в избе то затихал, то принимался орать песни, причитать и плакать. Вскоре после восхода солнца кто-то подобрался к окошку, вгляделся и поднял крик, что Сашка-то, похоже, помер. Тогда, бросив опасаться, мигом высадили дверь, ворвались и увидели скорчившееся на полу тело хозяина, рядом — наполовину опорожненную четверть водки, непонятно откуда взявшуюся. Сашка был еще жив. Он хрипел, мычал, по лицу его текли слезы. Силился что-то сказать и непослушной рукой все время тянулся ко рту — решили, что просит пить. Принесли воды. Но Сашка уже кончался. Напоследок из разжавшихся его пальцев выпал один-единственный самородок, который породил дополнительные слухи и предположения, — мол, Сашка, чтобы не отобрали, все остальное золото проглотил, и оно, дескать, «продавило ему все кишки». Слухи эти так и остались слухами, поскольку тело, разумеется, никто не вскрывал, и Сашку так и похоронили с предполагаемыми самородками внутри.