Геологическая поэма

Она сжимала зубы с пугающе неживой силой. Втиснуть между ними кромку пластмассового компаса, пляшущего в непослушной руке, казалось делом безнадежным. Снова и снова повторял он свои попытки, спеша, забыв обо всем прочем, словно самое главное заключалось сейчас именно в этом — разжать ей зубы. И тут вдруг ее замертво откинутая рука ожила — как бы из последних сил она вползла на грудь и двинулась вверх, слепо, затрудненно. Уцепилась за край куртки, сбившейся к подбородку, и сделала слабое движение стянуть ее вниз. Тут только Валентин увидел, разглядел нежную белизну девичьей груди, розоватый сосок — все это вопиюще чуждое, невозможное здесь в своей трогательной незащищенности. Мелькнула мысль, от которой он похолодел: этот бессознательный жест стыдливости — может быть, последнее, что она смогла еще сделать для себя…

Жест так и остался жестом, слабой и сразу же угасшей попыткой. Валентин сам начал поправлять на ней куртку, и тут у нее из кармана выпали… очки. У Аси было неладно со зрением?.. Да-да, кажется, кто-то говорил об этом… или предполагал?.. Но почему, почему она их не носила, эти очки?! (Уже потом, много позже, обдумывая происшедшее, он вспомнил вечер в честь приезда Романа и Аси, страсти из-за поддельного трилобита и свое вскользь брошенное тогда пренебрежительное замечание о непригодности «очкариков» в поле… Знать бы заранее, чем слово наше отзовется…)

У него опустились руки. Компас выпал из разжавшихся пальцев и, бренча, откатился куда-то в сторону. Валентин этого не слышал. Сейчас он не услышал бы и грома небесного.

Но когда ее лицо неощутимо дрогнуло и чуть шевельнулись губы, не произнося даже, а призрачно обозначая слова, — он услышал, услышал отчетливо:

— Мама… за что так?..

«Мама?»— пронзило Валентина. На дальней границе зрения вновь колыхнулась туманная фигура, и как бы донеслось опять: «Иди же! Я буду с тобой до самого конца пути…» Начиная с этого мгновения, события понеслись безостановочно. То есть это Валентину казалось, что понеслись, на самом же деле все происходило в заторможенном темпе его движений. А вот что безостановочно, то оно почти так и было: Валентин снова обретал свою способность действовать, пусть медленно, зато с непреклонной методичностью механизма.

Он уже понимал, что в одиночку ему спустить ее вниз ни за что не удастся. Даже если б он был здоров. Даже будь у него веревки и прочие приспособления. Стало быть, ей предстояло пролежать здесь, в этих голых камнях, довольно долго.

Валентин стащил с себя энцефалитку, опорожнил рюкзак. Расстелил их под Асей, осторожно, можно сказать, по частям приподнимая ее и стараясь двигать как можно меньше. Она же пребывала мертвенно-безучастной ко всему. Затем он извлек из полевой сумки бинт. Внутренне весь поджавшись, прикрыл рану на лбу лоскутом кожи и, придерживая его кончиками пальцев, начал бинтовать ей голову.

Лихорадочно, скачками размышлял он о том, как быть дальше. Идти на табор — это само собой. Но пока он дойдет, уже настанет ночь. И, как назло, почти все сейчас на выбросах: Василий Павлович в трехдневном маршруте, Самарин с горняками отправился на дальний участок. Остаются Роман, Катюша и этот… да, Илюша Галицкий!.. Мало народу, мало… Будто кто нарочно так подстроил. Все плохое приходится на самый неудачный момент — закон подлости… или пакости?.. Один хрен!.. Надо торопиться — солнце совсем уже низко… Да, я-то пойду — и дойду! — а как же она, Ася? Скоро стемнеет… и она тут одна, полумертвая… никого рядом… Нет, все это лирика — вдруг она очнется, вот что главное! Ей же не понять, где она, почему и что с ней. Нет, наверно, не очнется. Не должна. Но если в бессознании своем она все же встанет да пойдет — это уже завал. Это действительно страшно. Пара шагов вслепую — и обрыв, уступы один за другим, и черт знает, сколько их, этих уступов… Нет, только б не очнулась, не встала, не пошла!.. Что делать, что?!

В затуманенном восприятии Валентина мир уже не был столь искаженным, однако и истинного своего облика пока не обрел. Поэтому представшая дилемма, к счастью, не схватывалась им во всей своей жуткой сути. Его сознание все еще оставалось каким-то необъемным, подавленным. И в ненадолго наступивший момент просветления он сам это понял, обнаружив у себя в руках что-то вроде веревки, наскоро свитой из лоскутов разодранной майки. А в голове сидела сопутствующая этому мысль: надо непременно связать Асю, чтобы она, упаси боже, не могла двинуться с места.

Что-то пошатнулось в душе, едва он осознал совершаемое. Связать полумертвую?! С ума сойти!.. Но как быть-то, а?

Из простейших подручных средств — двух человек и одного богом забытого ущелья — слепой случай соорудил до нелепости тупиковую ситуацию. «В маршруте ЧП возникает из ни хрена… П. Д. Самарин». Прав Пал Дмитрич, тысячу раз прав!.. Однако что-то надо было делать, на что-то решаться. Валентину казалось, что он недопустимо медлит, что он уже целую вечность мыкается среди этих скал, ища и не находя никакого выхода. А между тем солнце, как удивленно и вскольз отметил он, непостижимым образом оставалось на прежнем месте.

И тут Ася застонала. Точнее, это было негромкое протяжное стенание. Затем оно преобразилось в тоскливые вскрики, в обрывки одного протяжного страдальческого плача, похожего на вой. Вой-дыхание. Или дыхание-вой. Что-то невыразимо жуткое чудилось в нем, сокровенное, темное, изначально животное…

То, что происходило дальше, начисто выпало из памяти Валентина. В некий момент он обнаружил себя бредущим по дну цирка. Дикая мешанина глыб, глыбищ; россыпи, похожие на вздыбленную, зверски раскуроченную брусчатку… — казалось, всему этому не будет конца. С солнцем определенно что-то случилось — оно все еще висело над иззубренной стеной слева, хотя начало спуска в кулуар вспоминалось Валентину как нечто давнее-предавнее. «Неужели сейчас — тот же самый день?»— вяло подивился он и тут же забыл об этом.

Он шел, словно в тяжелом сне, когда из последних сил рвешься вперед и остаешься почти на месте, — и сам чувствовал это.

Какое-то время спустя Валентин заметил, что начал подниматься на хребет. Он взбирался по обращенному на юг склону, где камни хоть и были облеплены лишайником, но зато отсутствовали мхи, столь привычные на склонах северной экспозиции. Тот дождь, что застал их с Асей наверху, — все же как давно это было! — предельно напитал влагой шершавые коросты на камнях, сделав их мясистыми и скользко расползающимися под ногой. Теперь лишайники, этот симбиоз грибков и водорослей, непрекрыто являли свою исконную сущность, восходящую к доисторическим водным пространствам.

«Наверно, все случилось из-за лишайника», — мелькнуло в голове. А почему бы и нет? Люди поскальзываются на куда более плевых вещах — на арбузных корках, банановой кожуре. И гремят в полный рост, как сказал бы Роман… «Погоди, а очки?» Мысли понеслись, как под уклон. Ася почему-то щурилась, что усекли и Василий Павлович, и Роман. А вот сам он заметил это последним, только сегодня. Значит… Валентин ощутил во рту вязкий сладковато-соленый привкус. Подумал, что это от перегорающего дыхания, но густая слюна, когда он сплюнул, оказалось почти черной.

К черту лишайники, к черту очки — о них потом, а пока — ходу, ходу! Валентин наддал, но опять-таки это ему только показалось, что «наддал», в действительности же он, хрипя и уставя перед собой мутный взор, продолжал карабкаться движениями жука с его плохо гнущимися, как бы засушенными лапками.

Ближе к вершине склон сделался круче. Выступая из стекающей под ногами массы щебня, одна над другой начали появляться небольшие отвесные «щеки». Взбираясь на них, Валентин почувствовал, как где-то внутри противно захрустело и возникла боль, совершенно явственно ощущаемая как некий посторонний предмет. Рот наполнился теплой солоноватой слюной. Он сплюнул — кровь, но теперь уже ярко-красная. Внутренним зрением увиделось: сломанное ребро, острый излом его упирается в некий внутренний орган. Но это была такая мелочь по сравнению с тем жутким воем в ущелье… Ходу!