Страница 30 из 51
Стало быть, мои дамы простодушно рассказали этому посыльному, где я. Это совершенно невыносимо. «Значит, сколь бы осквернена я ни была, — думала я, — завтра-послезавтра нужно отсюда уезжать». В спешке помывшись, я поднялась в пагоду.
Было жарко, и на некоторое время я оставила дверь открытой и выглядывала наружу. Пагода заметно возвышалась над окрестностями. Окруженная горами, она была вроде как за пазухой у них. Густо растущие деревья были очень интересны, но из-за позднего времени теперь уже было темно. Монахи занялись приготовлением к ранней ночной службе, и я могла молиться при открытых дверях. В это время четырежды подули в раковину, которой в этом горном храме оповещали о службах.
У главных ворот храма вдруг раздался шум и послышались громкие голоса:
— Прочь с дороги, с дороги!
Я опустила поднятые шторы и выглянула: в промежутках между деревьями виднелись где два, где три факела. Это был Канэиэ. Когда сын выбежал к нему навстречу, отец, не выходя из экипажа, сказал ему:
— Я сюда приехал за вами. До нынешнего дня мать пребывает в скверне, поэтому я не могу спуститься на землю. Куда поставить экипаж? — он был совершенно как обезумевший.
Мальчик передал мне, что ему было сказано, и я послала его назад с ответным словом, где для начала написала так: «Что ты подумал об этом моем странном путешествии? Я сама решила оставаться здесь только эту ночь. Может быть, тебе не стоит осквернять это место нечистотой? Становится уже поздно. Пожалуйста, возвращайся поскорее домой».
Сын после этого часто уходил и приходил с такими письмами. Бегая вверх и вниз по каменной лестнице длиною около одного тё[40] мальчик очень устал. Мои дамы прониклись к нему состраданием:
— Ой, как его жалко!
Сын ходил-ходил между нами и расплакался:
— Он сказал, что это я во всем виноват. И вид у него плохой.
Но я стояла на своем:
— Отчего он не может вернуться домой?
— Ну, хорошо, — заявил наконец Канэиэ, — поскольку я в скверне, то не могу здесь оставаться[41]. Как же мне быть? Запрягайте быков!
Услышав это, я испытала большое облегчение. Но сын пришел в слезах:
— Отец уезжает. Я отправляюсь вслед за его экипажем. Сюда больше не приеду! — и убежал.
«Как мог мой сын, — думала я, — на которого я стала полагаться больше всего, сказать мне такое?!» Но я ничего не произнесла вслух, а когда все уехали, увидела, что мальчик вернулся:
— Отец отослал меня. Он сказал, чтобы я приехал к нему, когда он позовет. Он уехал.
Мне стало его очень жаль, и, чтобы успокоить сына, я сказала ему:
— Совсем отец выжил из ума! Дело-то не должно дойти до того, чтобы он отказывался даже от тебя.
Было около двух часов ночи. Дорога предстояла очень дальняя.
Мои спутницы переговаривались между собой о том, что сопровождающих, которых Канэиэ брал с собой сюда, было значительно меньше по сравнению с той свитой, которая сопровождала его в столице. За разговорами прошла ночь.
У меня были два дела, по которым следовало отдать распоряжения в столице, и я отправила туда посыльного. Я передала для Канэиэ письмо с сыном — он уже был в чине таю[42] — после того, как он сказал мне, что его очень беспокоит состояние отца после прошедшей ночи и он хочет доехать до усадьбы отца и справиться о его самочувствии.
«Я все думала о твоем странном и диком приезде ко мне глубокой ночью, — писала я, — и молила будд о твоем благополучном возвращении домой. Когда я задумываюсь о причинах, которые побудили тебя ехать в тот горный храм, мне становится совестно и пропадает желание возвращаться домой». В конце этого письма, написанного мелким почерком, я добавила: «Я смотрела из экипажа на ту дорогу, которой мы когда-то любовались вместе, и одолели меня ни с чем не сравнимые воспоминания. А теперь я немедленно возвращаюсь». Письмо я послала, прикрепив его к замшелой ветке сосны.
С рассветом поднялась не то мгла, не то туча, на сердце стало грустно. Около полудня мой посланец возвратился домой:
— Отец куда-то уехал, поэтому письмо я передал тамошним мужчинам
Как бы там ни было, я считала, что ответа все равно не будет.
Итак, дни напролет я проводила в обычных хлопотах, а ночи — в молитвах перед главной статуей Будды. Поскольку местность эта со всех сторон окружена горами, у меня даже днем не было опасения, что кто-то меня увидит. Шторы у меня были закатаны вверх, когда на торчащем кверху сухом сучке запел пролетный соловей. Мне послышалась только трель: «Кто-идет-кто-идет», — и я подумала, что шторы надо опустить. Должно быть, у меня совсем не было самообладания.
Вскоре я стала думать, что избавилась от нечистоты, которая была во мне. Следовало возвращаться домой, однако в столице за это время распространилась молва, будто я изменила облик и приняла постриг. Я подумала, что возвращаться как-то нехорошо, и поселилась в доме на некотором удалении от храма.
Из столицы навестить меня приехала моя тетя.
— Жилище очень необычное, — сказала она, — и не поддерживает душевного спокойствия.
Через пять или шесть дней шестая луна стала совершенно круглой[43].
В тени деревьев было очень приятно. Если посмотреть в места, покрытые тенью от горы, становится удивительно, как там сияют светлячки. Кукушка, на которую я когда-то давно, у себя в усадьбе, когда еще ничем не была озабочена, рассердилась однажды: «Чтоб я не слышала тебя в другой раз!» — теперь вовсю куковала. Совсем рядом громко захлопал крыльями болотный пастушок… Проживание здесь вызывало во мне глубокие душевные движения.
Я сама, а не кто-то другой, назначила себе затворничество, и поэтому, несмотря на то, что меня здесь не навещали, не грустила в одиночестве, даже в сновидениях; и чувствовала себя очень непринужденно. На меня навевала грустные мысли только попытка угадать будущее сына[44], который во всем разделял со мной подобную жизнь, когда он день за днем проводил это долгое воздержание; мне больше не на кого было положиться, не было человека, с которым мне по обету позволялось бы видеться, поэтому я даже голову наружу не показывала и думала, что буду питаться одними только сосновыми иглами. Но всякий раз, когда я видела, что сын не может есть их наравне со мною, обливалась слезами.
Так мало-помалу на душе у меня стало немного легче, и одно меня сильно огорчало — то, что я часто плакала. Вечерами сюда доносились и предзакатное гудение больших колоколов, и звон цикад, и мелкие удары малых колоколов с окрестных небольших храмов, как бы твердивших: «А-вот-и-я, а-вот-и-я», — а на холме напротив находилось синтоистское святилище, и когда я слушала, как монахи читают сутры, меня охватывало унылое настроение и желание ничего не делать.
Однажды, когда у меня была месячная нечистота и оставалось свободное время и ночью и днем, я вышла на веранду. Ребенок мой, увидев меня, воскликнул:
— Заходи, заходи! — Должно быть, он глубоко не задумывался над моими обстоятельствами.
— Что случилось?
— Да так, все очень плохо, — ответил мальчик, — все время хочется спать.
— Я было подумала, что мне лучше сразу умереть. Но как это отразится на тебе? Или поступить, как обо мне судачат в мире — стать монахиней? Чем совсем исчезать из мира, лучше уж так поступить. И когда ты станешь волноваться обо мне, когда загрустишь, — приходи, увидимся. Думаю, что я и сама неправильно поступила, приехав сюда, но когда я вижу, как ты здесь исхудал, делаюсь сама не своя. Иногда я думаю: хорошо бы мне, приняв постриг, обратиться с просьбой заботиться о тебе к твоему отцу, оставшемуся в столице, но я вижу, что он человек ненадежный, и все думаю — и так, и этак.
40
Тё — мера длины, 109 м
41
«Не могу здесь оставаться» — чтобы не занести в помещение мирскую скверну, нужно было пройти обряд религиозного очищения.
42
Таю — чиновник пятого ранга. Сын писательницы, Фудзивара Митицуна, получил этот ранг в 20-й день 12 луны Тэнряку 1 года (2 января 948 г.).
43
«Луна стала совершенно круглой» — наступило 15-е число.
44
«Будущее сына» — в тексте сын назван таю, по его придворному рангу. Дальше в переводе сохраняется авторская манера.