Поединок со смертью

Я быстро перескочила через рельсы, а мужики вслед мне всё так же весело пропели:

– Куды, барыня, пошла?

Потом продавец овощей громко крикнул:

– Эй! Подь назад, чево покажем! Второй, тоже громко, сказал:

– Не чувствительная она к искусству, ничего здесь не попишешь.

– Ой, нечувствительная… – Он снова громко засмеялся.

Я, тупо прохаживаясь туда-сюда по платформе, в попытке скоротать вдруг сильно замедлившееся время, снова стала прислушиваться к разговорам, которые и здесь уже весьма бойко завязывались. И здесь народ не безмолвствовал. Женщины активно выясняли – что, где и почём. Мужчины вполне серьёзного вида энергично обменивались репликами на политическую тему:

– Вечный вопрос – могут ли на Руси жить без вечного «попроси»? Вот без вечного этого вопроса.

– Что-то больно мудрёное ты завернул, – ответили ему.

– Тогда проще сформулирую вечный вопрос современности.

– Есть ли жизнь за МКАДом?

– Ого! Вот это точно вопрос… Хотя… Есть она там, нет её там, у нас жизни всё одно никакой нету. Однако, хорошо спросил.

Его собеседник довольно улыбнулся.

Люди оживились, лица повеселели, глаза заблестели.

– Или вот ещё, очень современно, слушай: кому теперь на Руси жить и работать?

– Тоже неплохо, – похвалил его собеседник. – Однако, вопрос вопросов иной. Может ли она, наша глубинка, вообще жить, или лучше сразу вагонами китайцев на плодородные равнины завезти и, как дрессированных тараканов, выпустить на бывшие совхозные поля?

Вокруг них уже собралась приличная компания вольнослушателей. Некоторые живо кивали головами, другие как будто просто так слушали – с унылым выражением сосредоточенного безразличия на лице.

– Да, не принято у нас выносить сор из сказочной избушки власти. А на месте вопить, что «все всё тощут», так это все горазды.

– Ой, горазды…

– И громче всех вопят как раз те, кто больше всех сам и тощит.

– Ясное дело, а то как тащить скоро станет нечего? Тогда как жить?

– Ватета точна.

Гоготнули, покурили, поплевались и снова закрутили дискуссию.

– А что, так оно и будет. Когда дачников, что из города понаехали, стали повсеместно разорять, а они ж деревне, скажи, только в помощь, я так и подумал, что неспроста деревню нашу гробят, не озорство это от питейного дела, а штука куда как серьёзнее.

Слушатели запереглядывались, некоторые его дружно поддержали, разговор всё больше оживлялся.

– Вон дали крестьянину филькину грамоту – свидетельство на земельную собственность. Какая-то седьмая копия на газетной бумаге.

– Да ещё и написано на ней, чтоб не сомневались: временный документ, до особого распоряжения.

– А как надо? – спросил у него тревожно и даже как-то испуганно мужчина с большим чемоданом, хватаясь за боковой карман.

– А надо, чтобы документ был на гербовой цветной бумаге и с печатью земельного комитета, а не сельсоветовской, слепой и щербатой, как у всех нас.

Так ответил осведомлённый собеседник, а мужчина поставил чемодан и опустил руки – они у него дрожали, как листва на ветру.

– Так. Выходит, опять надули? Теперь уже с землицей? Лох земельный, ой-ёёёёёё… какой же я лох… – Тут он на секунду замер, потом, встрепенувшись, спросил со слабой надеждой: Или это пока только предположение?

Ответ был суров и категоричен:

– Абсолютно фактура.

– Деньги отданы, так теперь чего уж.

– Ой, застрелюсь… Ну как тут жить? Народ, а? Что скажете? – стонал мужчина, очевидно проколовшийся на покупке земельного пая.

Ему никто не ответил. Возможно, многие молча сочувствовали «лоху земельному», среди своих таких уже немало было. Я прошла дальше. Невдалеке стояла небольшая группка людей – человек пять, они о чём-то громко и возбуждённо разговаривали. Я медленно прохаживалась по платформе – идти всё равно некуда, гостиница, очень похоже, наглухо закрыта. Ни одного светлого окна. А здесь угарно весело. Просто Агора греческая, а не платформа местечкового вокзала. Остановилась снова рядом с той, особенно энергично спорившей группой.

– А када налоги всякие там лохи вовсе не платют, дела в стране сильно ухудшаются, – налегая на «г» фрикаттивнеое, горячо говорил мужчина в широком коротком пальто на двух пуговицах, по моде шестидесятых годов, из светлой, сильно затёртой по краям, брезентовой ткани.

– Ухудшаются, а то как, что ж им ещё остаётся делать, – авторитетно согласился другой, в синих спортивных штанах и большой, с портретом Зюханова, футболке навыпуск. – Вот перезагрузят общественную говорильню тяжеловесной думой, и всё вниз покатится с ускорением в одно большое «жо».

Внимание устойчиво переместилось на его персону.

– Ты что, за коммунак пропаганду ведешь, дурья твоя башка? – выступая вперёд, с вызовом спросил его коренастый мордыш – плотный румянец во всю щёку недвусмысленно говорил о его статусе.

– Ровно наоборот, – сказал тот с вызовом.

– А портрет тогда чево напялил?

– А чтоб и самый тупой понял, что по кругу ходим.

– От Зюханова к Сюханову что ли? Ой, шёл на него и попал на него. Ну ты и прикольщик.

– Ты посмотри повнимательней, глаза твои раскосые, и прочти, если читать не разучился, что под ним написано.

Он повернулся к мордышу другим боком.

– Обалдеть… – растерянно сказал мордыш и тут же громко расхохотался.

Портрет Зюханова неким чудесным образом превратился в лицо, напоминающее Чувайса и Хайдара одновременно.

– Понял теперь? – многозначительно спросил носитель сложного портрета.

Этот Левиофан о трёх головах был помещён в рамку, по которой шла разноколиберная, но довольно чёткая многократная надпись:

«ИХ РАЗЫСКИВАЕТ ПОЛИЦИЯ»

– Ну ты и прикололся, – засмеялся другой, такой же коренастый мужчина, с пустым уже лотком, и смеялся он весьма удовлетворённо (видно, у них тут целая артель лотошников промышляет). Разговор пошёл активнее.

– А что, я не прав? – сказал носитель наглядной агитации.

– Не в бровь, а прямо в адамово яблоко.

– Я ж не какой-то там интеллигент рафинированный, быстрорастворимый.

– Угадал, ой, угадал… Одна артель, это точно, – дружно согласились с ним остальные.

– Коммуняки сдали страну либералам «по договорной цене».

– А те уже толкнули всё народное достояние бандюкам, и теперь стригут с них проценты.

Ему снова дружно поддакнули.

– Верно, и не просто сдали, а ещё и народ подставили, – сказал круглолицый мордыш.

– Это про чё? – спросил кто-то.

– О гапоновщине девяносто первого, – сказал его сосед.

– И я про то же. И – всерьёз.

– С каких пор?

– С энтих, я правда, уже неделю не в штоф-интересе.

– Что так? Подшили маленько? – прозвучал сочувственный вопрос.

Он с достоинством ответил:

– Я в политику ухожу.

– Надолго?

– А пока жена к тёще свалила.

– Крутой.

– Ага. Как яйцо. Один чирик оставила, стерлядь вяленая, мать её тудыть… А чё на него купишь?

– Буханку черного и спичек коробок.

Опять посмеялись, потом с новым интересом стали разглядывать футболку со странной наглядной агитацией.

– А ведь всё так. Сначала либералы мозги народу пудрили – прогоним коммуняк, сразу жить начнём, как на Западе. Теперь, когда всё ещё хуже для народа стало, снова мозги пудрят: страна, мол, такая грёбаная, вот вступим в Европу, сразу станем жить как люди.

– Ага. Именно. Лишь бы во что-либо вступить. Мы это, помницца, лет двадцать назад уже слышали. А потом, когда этот Евросоюз костью поперёк горла у всех встанет, станут лопотать, что сам наш человек, как есть, от природы существо тлетворное, что и вообще в дело не годится, вот истребим его, со всеми его правами, под корень, в овраге закопаем, и жизнь повсеместно станет просто зашибенная…

– Евросоюз через могилу народов братскую за полезными ископаемыми в Сибирь нашу лапища загребущие вон как тянет.

Дружно поддержали:

– Верно, как ни перестраивай, а всё одно и то же получается. Народ у нас, как всегда, не в интересе.