Страница 112 из 169
Он изящным движением поднялся с кресла, поклонился и вышел из гостиной.
Профессор Куртье был из породы гениев. Не знаю, сколько ему было лет, наверное около пятидесяти, но этот белокурый, подтянутый аристократ выглядел так, что мог в любой момент, не стыдясь, пойти под венец с молоденькой девушкой. Кстати, он не был женат. О его гениальности говорили с большим почтением в кругу крупнейших биологов мира, хотя, как я подозреваю, эти самые биологи имели весьма смутное представление о том, чем занимается гениальный Куртье. Я тоже не очень хорошо представлял себе работу профессора, хотя и служил у него уже несколько месяцев. Тем не менее и того, что я успел узнать, вполне хватало, по моему разумению, на присуждение профессору полдюжины всяческих почетных премий. Однако полная секретность была основным принципом работы фирмы.
Остаток дня мне предстояло провести в изучении актиномицетов, или, как их еще называют, лучистых грибков. В 1945 году С. Ваксман и А. Шатц выделили из культуры актиномицета антибиотик стрептомицин. Собственно, лучистые грибки не моя специальность, но шеф, как я мысленно зову профессора, безжалостно заставляет меня заново штудировать массу материалов по биологии, химии и физике. Сам Куртье обладает феноменальной памятью и нашпигован таким количеством знаний, что соперничать с ним может, пожалуй, лишь библиотека американского конгресса. У шефа есть какая-то только ему и богу известная система, помогающая раскладывать знания точно по полочкам, соответственно научным дисциплинам, и никогда ничего не путать. В нужный момент он извлекает эти знания из глубин памяти со скоростью, превышающей быстроту последней модели ЭВМ. К тому же Куртье знает уйму разных языков, на которых говорит хотя и с одним и тем же акцентом, но зато без ошибок. Мои разноплеменные бабушки выучили меня с детства французскому, английскому, чешскому и русскому языкам. Жизненные скитания значительно расширили мой лингвистический кругозор: кроме немецкого, испанского и итальянского, мне пришлось говорить на суданских и некоторых азиатских языках. Но Куртье по сравнению со мной — настоящий полиглот, и я невольно тушуюсь, когда он начинает насмешливо пояснять, что означает то или иное выражение в японском языке или на малаялам — есть такой язык в Индии. Потом я специально проверял пояснения шефа по словарям — он не ошибался. Однако, насколько я успел разобраться, основное внимание шеф уделяет не языкам и не биологии, а «наукам-перекресткам», то есть стыкам разных наук — биологии, математики, электроники, механики...
Итак, на сегодня Куртье дал мне кипу папок, содержавших полезные сведения об актиномицетах, посоветовав внимательнее отнестись к работам немца Р. Лиске. Этот Лиске в двадцатые годы скрупулезно обобщил массу данных о происхождении и свойствах лучистых грибков.
Прежде чем сесть за работу, точнее, за учебу, я решил минут сорок погулять по парку. Взглянув в окно, я увидел нашего привратника — малийца Бубакара, который в данный момент выполнял работу садовника. Рядом с Бубакаром стояла небольшая тележка для транспортировки мусора. Мы назвали ее «жуком». Это было одним из изобретений шефа, за которое он мог бы получить и Нобелевскую премию, и миллионы долларов, если бы не предпочитал держать в секрете сам факт существования подобной машины. Впрочем, миллионы долларов не имели для профессора особого значения — Куртье сам был миллиардером, хотя и скрывал свои финансовые дела не менее тщательно, чем направление научных исследований, проводимых фирмой. Сохранением тайн занималась специальная служба, и дело было поставлено едва ли не лучше, чем в первоклассной разведке. Так вот, у этого самого «жука» не было колес, их заменяли шесть ног — точная копия ног насекомого, только многократно увеличенных и сделанных из новых, не существующих в природе сверхпрочных материалов. Прототипом механизма послужил майский жук. Надо сказать, что у Куртье было несколько машин, представлявших собой, по сути дела, искусственные системы — копии насекомых; среди них были бегающие, летающие и плавающие.
Я вышел в парк и медленно пошел по одной из желтых дорожек, веером разбегавшихся от особняка.
— Пока будете проходить испытательный срок, вам разрешается ходить и гулять в парке только по дорожкам, посыпанным желтым песком, — строго предупредили меня, когда принимали на работу в фирму (ее точное название «Сосьете женераль де решерш сьянтифик»). — Запомните это хорошенько. Нарушение данного правила чревато для вас очень тяжелыми последствиями.
Позднее шеф внутренней охраны, белокурый бельгиец Дюшато, сказал мне:
— Мсье Виктор, поскольку первая стадия вашего испытательного срока прошла успешно, я должен кое-что пояснить вам. В этой части парка четыре вида дорожек: желтые, красные, черные и белые. Вы ни разу не нарушили правила и ходили только по желтым. Знайте, что красные, из кирпичной крошки, означают смертельную опасность для всякого, кто вступит на них без специального снаряжения. Черные, шлаковые, дорожки — это практически сама смерть... А вот по дорожкам из белого речного песка вы скоро сможете ходить, получив специальный пропуск.
Парк профессора Куртье был необычайно красив: здесь гармонически сочетались английские, французские, японские и другие методы садового паркового искусства. К тому же профессор привез из разных стран богатейшую коллекцию редких растений. Особенно он был неравнодушен к хвойным, не без основания полагая, что многим из них в ближайшее время грозит полное вымирание. «Уничтожение сосны — блестящий показатель неполноценности нашей цивилизации», — говаривал он. Причудливые по своим формам групповые посадки хвойных — голубых, или, по-научному, одноцветных, пихт, напоминавших мне почему-то гибрид серебристой ели с кедром, редких видов сосен, секвой, лиственниц — занимали значительную площадь вокруг центрального особняка. Дорожки в этой части парка посыпали только желтым песком.
Забота об уходе за деревьями была возложена на садовников-малийцев, фактически не владевших французским языком. Подозреваю, что мое знание бамбара — языка большинства жителей Мали было для Куртье досадной неожиданностью: ему вряд ли нравилось, что кто-то сможет установить прямые контакты с одной из этнических групп его служащих. Я уже успел заметить, что у Куртье работало несколько обособленных национальных групп: малийцы, индийцы, мозамбиканцы, японцы — и европейцы. Аккуратных индийцев профессор использовал в лабораториях; мозамбиканцы, которых, видимо, пригласили из-за их веселого, доброго и незлобливого характера, убирали помещения; японцы работали со сверхточными приборами. Внутренняя охрана, если не считать привратников-малийцев, состояла только из европейцев.
Начальника охраны, бельгийца Дюшато, мне представили официально. Мои наблюдения за его подчиненными позволили построить кое-какие гипотезы о национальной принадлежности некоторых из них. Заместитель Дюшато, как и его начальник, был белокур, только значительно более педантичен и аккуратен. По-французски он говорил с акцентом, свойственным языку, на котором удивительно удобно отдавать команды. Хотя он ходил в штатском, мне почему-то всегда чудилось, что на нем мундир полковника и в глазу поблескивает монокль. Среди рядовых охранников резко выделялась огненная шевелюра двухметрового парня, улыбающаяся веснушчатая физиономия которого не оставляла ни малейших сомнений в том, что именно его предки поставляли из поколения в поколение первоклассных полицейских городу Нью-Йорку и заядлых террористов — остальной части земного шара. Симпатичное смуглое лицо и живые карие глаза другого охранника показались мне знакомыми. Порывшись в памяти, я обнаружил сходные черты у одного из персонажей фильма «Крестный отец». Бородка и тонкое аристократическое лицо третьего охранника сильно напоминали портрет средневекового французского маркиза в одном из замков Луары. И лишь случайно оброненное «о бригаду!»[37] подсказало мне, что его родственников следует искать несколько южнее, в самой западной части Европы. Среди охранников я успел заприметить шведа, финна, датчанина, венгра, грека, серба, чеха и испанца.
37
О бригаду! (португальск.) — спасибо!