Мужской день

– Кого? – изумился Папанов.

– Сома, – сказал Евстигнеев, – а чему, собственно, вы так удивляетесь?

Возникла небольшая пауза.

– Да я тыщу раз был на Клязьме! – захохотал Папанов. – Нет там никаких сомов!

– Ну знаете, – сухо оборвал его Евстигнеев, – это не разговор. И вообще, так у нас ничего не получится. Мы с вами в эфире, между прочим.

Папанов нервно обернулся в мою сторону.

– Ну хорошо, – сказал он громким шепотом, – давайте начнем сначала. Только вы это... не увлекайтесь. На Клязьме нет и никогда не было сомов.

Евстигнеев замолчал. Он смотрел в лицо Папанова каким-то неподвижным, тяжелым взглядом.

– Там есть сомы! – отчетливо выговаривая каждый звук, сказал он. – И я сам, вот этими руками, – он выставил вперед свои длинные руки, – одного поймал.

– Может, вы его не поймали, а ловили? – ехидно спросил Папанов.

– Нет, я его поймал! – нервно заорал Евстигнеев и убрал руки.

– Ну тогда извините, – сухо сказал Папанов и ушел из кадра.

– Ну тогда и вы извините, – сказал Евстигнеев и сел на стул.

Теперь они сидели спиной друг к другу и молчали.

– Но послушайте! – вдруг снова возмутился Папанов.

– Не хочу, – отмахнулся от него Евстигнеев, не поворачивая головы.

И тут экран вдруг погас.

Я не поверил своим глазам, щелкнул туда-сюда выключателем и постучал для верности сверху по крышке.

Было по-прежнему темно.

Через некоторое время на экране появился чрезвычайно спокойный диктор и сообщил, что, к сожалению, передача прервана по техническим причинам.

Появились мои любимые таблицы. Но я с раздражением выключил их к черту.

То, что я увидел, потрясло меня до глубины души. На моих глазах произошло чудовищное и вопиющее происшествие – актеры сорвали передачу!

Вечером я рассказал маме то, что видел по телевизору.

– Да это они нарочно! – рассмеялась мама.

– А почему тогда их выключили? – закричал я в необыкновенном волнении. – Ведь их же выключили. Раз, и нет никого, понимаешь?

– А может, тебе приснилось? – ласково спросила мама. – Такого быть не может. У них там, – она кивнула на телевизор, – все знаешь как налажено! Лучше, чем у нас с тобой.

...Не веря себе, я подошел к телевизору и погладил экран. Мне было очень обидно. Но мама была, несомненно, права. Не бывает такого. Уж где-где, а на экране жизнь текла удивительно ровно. Абсолютно спокойно.

Ведь телевизор – это машина.

– Как фамилии-то актеров? – спросила мама с надеждой.

У меня защипало в горле. Ничего я не помнил. Ничего не мог доказать.

Но тогда... тогда почему их выключили?

Ведь если бы их не выключили, я бы все узнал до конца. Я бы понял, шутят они или говорят серьезно. Но их выключили. И я уже не смогу ничего узнать. И даже объяснить ничего не смогу.

Вот так.

И только теперь я понял, что же меня так поразило в той прерванной передаче. Поразило то, что жизнь, оказывается можно остановить. По техническим причинам.

...Я продолжал много смотреть телевизор. Скоро программы стали записывать заранее. Никаких накладок больше не было.

И я так и не узнал: что это была за передача, какие артисты, понарошку или всерьез они поругались, и удалось ли им помириться.

А главное – я не узнал, кто был прав. Водятся или нет в реке Клязьме сомы.

Телевидение лишило меня этой возможности.

УПРЯМСТВО

Однажды я здорово обиделся на маму и папу. Было это так.

Мама попросила меня сходить за хлебом.

– Не хочу, – сказал я честно. – Лучше вы кто-нибудь сходите.

– Интересно, – возмутилась мама, – а чай ты пить хочешь?

– Чай хочу, – спокойно ответил я.

В это утро я весь был какой-то тяжелый: тяжелые были руки и ноги, голова сама собой ложилась подбородком на стол и даже ресницы хлопали неохотно.

– Ну вот что, – сказала мама твердо. – Быстренько переобуйся и сбегай, мы тебя ждем.

Я тяжело вздохнул и тяжелыми шагами отправился переобуваться.

Булочная была за углом, можно сказать, во дворе. Но сегодня – вернее, в тот день – этот путь представлялся мне необычайно длинным.

Хлопая крыльями, вылетали из чердачных окошек толстые голуби. Сверкали окна первых этажей, пуская мне в глаза крупных солнечных зайцев. Я вяло похлопал носком ботинка по краю лужи, и серые брызги стали быстро таять на сухом асфальте.

Дворничиха чуть не облила меня из шланга, и я пробежал вперед, в густую тень старого желтого дома на Большевистской улице. Здесь у подъездов всегда пахло мышами, а на окнах торчали противные цветы в горшках. Нежное утро не

радовало меня, и я шел и сочинял про себя историю, грустную и поучительную.

Вот приду я в булочную, возьму батон белого и полбуханки черного, а тут и окажется, что хлеб-то подорожал!

– Еще две копейки, – скучно скажет толстая тетя с густо накрашенным лицом у кассы и нетерпеливо постучит ногтями по пластмассовому блюдечку для денег.

А денег-то у меня нет! Только две пятнашки. Буханки, понятное дело, я оставлю напротив тети, на железном столике рядом с кассой, а тридцать копеек – в пластмассовом блюдце с выемкой, прибегу домой и крикну с порога:

– Сами идите доплачивайте за свой хлеб!

И расстроенный папа заспешит в булочную, сжимая в кулаке две копейки, а мама станет утешать меня, нальет горячего чая и насыплет в чашку четыре полные ложки сахара.

Но денег оказалось достаточно. Тетя равнодушно бросила две копейки сдачи и я, сунув хлеб в рыжую рваную авоську, полетел назад домой.

Я был рад, что все кончилось хорошо и я победил упрямство и сосущую слабость в затылке и под коленками.

Но радость была преждевременной.

Мама встретила меня в прихожей, сунула в руку рубль и весело сказала:

– Знаешь, а у нас и сахара нет!

И вот тут что-то случилось.

– Не пойду, – упрямо сказал я и сел на табуретку, даже не успев толком ничего подумать.

Опять видеть тетю у кассы не хотелось.

– Что ты маячишь перед глазами, – скажет она раздраженно. – Сразу все надо покупать, я вам тут не нанималась на счетах щелкать...

Я так ясно услышал тетины слова, что почти сразу повторил их вслух:

– Я вам... не нанимался бегать туда-сюда, – сказал я глухо и отвернулся к стене.

– Что-что? – слабо спросила мама. И крикнула в кухню: – Отец! Иди посмотри, что он вытворяет!

Она знала, что я боюсь, когда папа сердится. Это было с ее стороны маленькое, но предательство.

– Все равно не пойду! – закричал я и бросил авоську с хлебом на пыльную калошницу.

Мама начала медленно наливаться пунцовой краской. Она дернула меня за руку, втолкнула в ванную и крикнула:

– Давай умойся, остынь, а потом будем разговаривать!

И опять кто-то ошпарил меня внутри кипятком, и я захлопнул дверь, шумно закрыл щеколду и громко сказал:

– Все равно никуда не пойду! Пейте чай без сахара!

Тяжело дыша, мама ушла на кухню. Я осмотрелся, сел на край ванны и включил холодную воду.

Равнодушно блестел белый кафель. Мерно и спокойно текла вода. Я вдруг почувствовал какую-то странную радость.

Ванна показалась просторным и замечательным убежищем. Вот именно – убежищем. Заперев за собой дверь, я впервые и всерьез убежал от родителей. Это был очень серьезный поступок. И я начал его обдумывать.

Мне было не лень хоть десять раз сбегать в булочную. Пожалуйста, если надо.

Глухое и непонятное упрямство проснулось во мне. Оно звонко трубило в свою боевую трубу: победа! победа!

Надоело быть послушным, маленьким, бессловесным, хватит меня тыркать, хватит мне велеть и приказывать!

Вот какой грандиозный смысл был в том, что я вдруг заперся в ванне. Этот смысл даже немножко испугал меня. Я выключил воду и прислушался. Наверное, испугались и родители – они о чем-то тихо шептались на кухне, иногда звякая ложками.

Время вдруг показалось томительно длинным. Сколько еще его пройдет, прежде чем они додумаются извиниться? Я закрыл глаза и сразу представил двор с плавающим по воздуху тополиным пухом, высыхающие лужи, шуршащие по асфальту конфетные обертки. А в ванной было холодно и скучно.