Под крышами Парижа

Я хочу видеть ее, хочу посмотреть, что она станет делать, когда мой шомпол уткнется ей в зубы. Снова откидываюсь на спину и наблюдаю, как она его обрабатывает. Голова поднимается и медленно опускается. В глазах — удивление… Обнаружила во рту что-то теплое. Раскосые глазки закрываются. Она сглатывает и сосет, сглатывает и сосет…

Китайцы — так мне говорили или я сам где-то читал — измеряют совокупление даже не часами, а днями. Спрашиваю об этом Лотос, и она смеется. Если мне так хочется, она может остаться на всю ночь. И нельзя ли хотя бы сейчас — пожалуйста! — снять чулки?

Чувствуя, что проголодался, предлагаю сходить куда-нибудь перекусить, однако Лотос тут же меня поправляет. Когда мужчина покупает китаянку, говорит она, он покупает женщину, а не что-то вроде козы, которую можно только трахать. Она приносит ему все свои таланты, а Лотос умеет готовить. Такие речи мне по вкусу. Мы одеваемся и идем за продуктами.

Вернувшись с покупками домой, раздеваемся, и Лотос приступает к готовке. Вокруг талии она повязывает полотенце, которое прикрывает ее спереди, но оставляет голым зад. Я лежу на диване, и она, проходя мимо, каждый раз наклоняется и целует моего малыша. Такая милая… и не ворчит, если на плите, пока я ее тискаю, что-то подгорает.

Поев, испытываем кровать. Лотос совсем не против заняться повторением, но я хочу именно ебать ее. Прыгаю на кровать вслед за ней и без промедления направляю ствол в дырку. Едва почувствовав, на что способен мой молоток, она перестает трепаться о том, как все было замечательно в прошлый раз.

Ему безразлично, какого она цвета. Достаточно того, что там тепло, сыро и кустики по краям; ничего другого и не требуется. А уж попав внутрь, он как будто расширяется. Заполняет все трещинки и расщелины; надо лишь расправить ему усики, прикрыть уголки. Немного повозил туда-сюда, и девочка уже сияет, как выдраенная шваброй палуба… вертится, крутит желтой задницей, умоляет почесать еще… еще… И не важно, что бормочет она по-китайски, — понимаем мы друг друга прекрасно. Ее маленькие ножки переплелись у меня за спиной. Оказывается, в этих мягких гладких бедрах куда больше силы, чем можно подумать.

Мне становится легко и весело! Вспоминаю Таню, вспоминаю старичка-бухгалтера с его полувзрослой дочкой и смеюсь. Мир белых перевернулся вверх тормашками — для такого простого дела, как спокойный, нормальный трах, приходится употреблять китаезу. Лотос смеется вместе со мной, не зная, почему мы смеемся… хотя если бы узнала, то, наверное, смеялась бы надо мной. Она молодец. Я берусь за нее по-настояшему. Это же отлично — пороть сучку, которая при этом способна еще и смеяться.

И потом… она ведь не шлюха! Скорее содержанка или любовница: Лотос несет не только страсть, но и кулинарный талант. Деньги здесь вмешались почти случайно. Они нужны лишь для того, чтобы купить нефритовую безделушку. Если она пыхтит вам в ухо — это настоящее. Если тихонько постанывает, можете не сомневаться — это потому что она чувствует. В ее теле жизнь и сок для смазки — тем и другим она делится охотно, с желанием.

Я играю ее грудями, и она снова просит пососать их. Только теперь замечаю, что соски окружены желто-лимонными кружками, похожими на китайскую луну. Ах, Лотос, сейчас, сейчас в твоей пизде начнется фейерверк… я опалю твои трубы римскими свечами, и ракеты озарят твое чрево. Искра уже вспыхнула…

Может, Лотос трахается и по-китайски, но кончает определенно по-французски.

Позже, уже ночью, мы пьем вино и веселимся напропалую. Лотос обучает меня самым грязным китайским ругательствам; впрочем, стоит запомнить одно, как другое уже вылетает из головы, так что в итоге там так ничего не задерживается. Я ебу ее снова и снова, а утром обнаруживаю, что она ушла, повесив на моего уставшего солдата шелковый шнурок с дешевой нефритовой безделушкой.

У нас гости! Двое. Сид, которого я не видел с той ночи, когда мы завалили к Мэриону и устроили там небольшой переполох, и какая-то пизда. Или женщина. Они чинно сидят на стульях, и мы вежливо беседуем о погоде, литературе и чем-то еще, столь же безопасном. Она — мисс Кавендиш. Именно так, мисс Кавендиш, без имени. Стоит только услышать ее напыщенное «здравствуйте», и уже понятно, что перед вами нечто такое, что навсегда останется Англией.

Мисс Кавендиш, объясняет Сид, подруга его сестры, которая живет в Лондоне. Объяснение принимается нами к сведению, не более того, и сам визит, похоже, иначе как визитом вежливости назвать трудно. Но тут Сид сообщает, что мисс Кавендиш собирается преподавать в Лионе, атак какдо начала учебного года остается еще два месяца, то она планирует провести некоторое время в Париже, познакомиться с городом.

Делать нечего, приходится быть вежливым, даже с женщиной, которая носит твид и хлопчатобумажные чулки. Я задаю бодрые вопросы, зная, что завтра о ней уже и не вспомню. И где же мисс Кавендиш собирается остановиться?

Сверкнув стеклами очков, она поворачивается ко мне.

— В этом и заключается одна из моих проблем. Сид предлагает снять квартиру здесь. — Она оглядывает комнату, как будто только теперь ее увидела. — По-моему, очень мило… и недорого?

— Да-да, конечно, — уверяет ее Сид. — Альф, ты ведь все устроишь, верно?

Я ему устрою! Сверну к чертям шею! Но ничего уже не поделаешь… Мисс Кавендиш бродит по квартире. Что ж, ножки вроде бы ничего, может быть, она еще на что и сгодится. Но Сид! Друг хренов!.. Посмотреть бы на нее без очков…

Когда она устроится, говорит мисс Кавендиш, мы не должны ее забывать, ведь если девушка одна, ей может быть одиноко даже в Париже.

Вечером тоже гости. Анна, вернувшаяся из небытия, и минут через десять после нее Александра. Вспоминая недавнюю вечеринку, Анна смеется вместе с нами, хотя в ее смехе звучит смущение. О том, что случилось после того, как она выбежала из дома в чем мать родила, стыдливо умалчивает. Я и не настаиваю. Едва появляется Александра, как Анна вспоминает о якобы назначенной встрече и уходит. На сей раз я не забываю взять у нее адрес.

Александра изливает на меня свои бесконечные проблемы. Ей надо уехать, отправиться в путешествие куда-нибудь подальше от Питера и Тани. Она называет это перенастройкой. Сидит на диване, демонстрируя мне свои бедра, и при этом перечисляет список великих грешников, предавших себя в конце концов в руки Иисуса. Возможно… кто знает?., может быть, когда-нибудь и она вернется в лоно церкви.

Одно не дает ей покоя.

— Так ли обязательно каяться во всех грехах, с подробностями? — спрашивает она. — Нужно ли церкви знать все?

Вообще-то я не в курсе, но не надо быть мудрецом, чтобы понять, что именно ей хочется услышать. Я высказываюсь в том смысле, что Иисус, вероятно, пожелает знать детали. Это повергает Александру в дрожь. Она соблазнительно ежится. Все бы устроилось, если бы только не дети. Но они… они держат ее цепкой хваткой, не дают ей порвать со злом. А Таня… побывав в постели с матерью, она стала даже хуже Питера. Ничуть не стесняясь, является в комнату голышом, от нее просто некуда деться.

— Уж и не знаю, чем все это кончится, — вздыхает Александра. Она умолкает, бросает на меня взгляд и торопливо отводит глаза. — Прошлым вечером случилось нечто совершенно непотребное… об этом и говорить-то неприлично… Если я рассказываю вам, то лишь потому, что знаю — вы поймете. Таня заставила Питера… помочиться мне в лицо. А сама прижалась ртом к моему… к моей… — Она в отчаянии ломает пальцы. — Так бывает… ну, вы понимаете. В момент страсти мозг затуманен… Может быть, я что-то сказала… ну, наверное, сказала, что… что мне это нравится. Она назвала меня таким гадким словом… и укусила за бедро. След еще остался. Посмотрите сами.

И при этом ни слова о том, как сама ссала Тане в лицо. Та непотребность осталась в прошлом и забыта. Александра задирает юбку и показывает пострадавшее бедро. Белая плоть колышется, перетянутая тугой подвязкой. Отметина действительно сохранилась: круглый, четкий отпечаток Таниных зубов в верхней части и на внутренней стороне бедра в нескольких дюймах от пизды. Александра поднимает колено и расставляет ноги, предлагая мне посмотреть получше. Изучаю, потом тискаю ногу и продвигаюсь выше.