Осада Бестрице

(Еще бы ему не знать этого пути, который он проделывает вот уже двадцать лет подряд, даже мертвецки пьяный!)

Аполка дрожала от страха. Она еще ни разу в жизни не видела мертвеца и всю дорогу думала об умершей тетушке, которая лежит сейчас одна, а душа ее уже улетела. Девушке казалось, что рядом с ней все время двигается какая-то тень — душа покойной Кливени. Поэтому она инстинктивно уцепилась за руку шагавшего рядом с ней мужчины.

— Так, так, — мягким голосом одобрил писарь, — держись за меня. У меня, как и у тебя, теперь никого не осталось на свете. Жужанна покинула меня. Хорошая была женщина, терпеливая. Но, видно, пришла ей пора отправляться в последний путь. Вот и ушла она от меня. Если бы я удерживал бедняжку на этом свете, если бы под руками оказался врач (скажем, твой покойный отец, будь он сейчас жив), как знать, может, она еще и пожила бы. А впрочем, что понимают эти врачи? Ничего! И в конце концов какой смысл был Жужанне протянуть еще немного? Никакого смысла. Сказать по правде, ей даже повезло! Однако и тебе, Аполка, повезло, потому что… потому… — Он крепче прижал руку девушки к своей груди, а около дома Вурды даже остановился и заговорил с расстановкой, таинственно, как человек, собирающийся сообщить что-то весьма важное. — Потому что прежде, видишь ли, я ничего не мог тебе дать. Ведь у меня у самого ничего не было. А теперь, если захочу, и могу дать тебе свое имя!

Аполка, которая не очень внимательно слушала его, инстинктивно сжалась в колючек.

— Что это значит — дать имя? — вырвалось у нее.

В этот миг в саду у Вурды, на высоком ясене, ветви которого свешивались через забор на другую улицу (на ту самую, где жил Кливени), закричал страшным голосом сыч: уху-ху, уху-ху!

Писарь даже сквозь одежду почувствовал, как дрожит от страха девушка. Он быстро наклонился, поднял с земли камень и швырнул в дерево:

— Провались ты, проклятый! Не кричи! Ты уже утащил одну душу!

Но не крик птицы испугал девушку; она заранее трепетала, догадываясь, какой страшный ответ последует на ее вопрос.

— Что значит дать имя? Это значит, моя дорогая, что ты станешь человеком. У тебя будет определенное общественное положение, ранг. Ведь вот сейчас, ну что ты такое? Ничто, пылинка, которую всякий может растоптать. Но если я дам тебе свое имя, ты будешь благородная госпожа Кливени! А это уже что-то значит! Поняла теперь?

— Нет, не поняла, дядюшка, — заикаясь, пролепетала девушка. — Ведь госпожой Кливени может называться только ваша жена?

— Конечно! Именно это я и имел в виду, моя маленькая глупышка. Именно это я и хотел сказать, а ты сама опередила меня.

— Но это невозможно… невозможно, — чуть слышно, сдавленным голосом прошептала Аполка.

— Почему же невозможно? — вспылил писарь. — А ну, говори. Как на духу!

Но Аполка не могла больше выговорить ни слова, грудь ее тяжело вздымалась, губы жадно хватали воздух, словно она задыхалась.

— Почему ты не отвечать? Я тебя спрашиваю!

— Потому что… потому что, дядюшка, я еще слишком молода для замужества, а вы…

— Понимаю, ты хочешь сказать, что я стар для тебя. Конечно, конечно. Но ведь я и после этого буду для тебя только отцом, маленькая глупышка. Отцом, который будет заботиться о тебе. Любить ты можешь, кого захочешь, я дам тебе только свое имя. Я, так сказать, только принесу себя тебе в жертву… Ну, согласна?

Они молча прошли еще несколько шагов и остановились у забора дома Кливени. Аполке казалось, что душа покойной тетушки Кливени по-прежнему с легким шорохом движется рядом, слева от нее.

— Ну что, согласна? — нетерпеливо переспросил писарь, пока старуха Кувик открывала калитку. — Что же ты мне ответишь, Аполка?

— А вот что! — воскликнула девушка, с неожиданной решимостью вырвав свою руку из руки Кливени, и бросилась что было сил прочь, в ночную темноту. Тук, тук! — застучали туфельки по булыжнику.

От изумления писарь на мгновение онемел, но тут же бросился за ней вдогонку: "Постой, постой!"

Однако бежать с таким солидным брюшком было непросто, Кливени то и дело останавливался, чтобы отдышаться, и, надеясь успокоить Аполку, кричал ей вслед:

— Я пошутил! Честное слово, пошутил. Вернись, мой цветочек!

Потом он снова бросался бежать и, выдохнувшись, кричал опять:

— Да пошутил же я! Неправда все это!

Но темнота словно поглотила девушку: она исчезла, и на улице не слышно было ни звука. Пойди угадай, куда она побежала! А может, спряталась, притаилась где-нибудь в подворотне или возле плетня.

— Аполка, иди, иди же ко мне! — снова звал писарь, вслушиваясь после каждого оклика в тишину. Но ответом ему было глубокое молчание. Лишь один раз со двора Петера Трновского злорадно откликнулся петух: "Кукареку!"

В эту ночь Янош Реберник, новый гайдук бургомистра Блази, отправился поохотиться на выдр. Он-то и нашел Аполку, лежавшую без памяти на берегу Вага. Побрызгал ей лицо водой, а она, как только пришла в себя, стала просить, чтобы отпустил он ее, не мешал ей в Ваг броситься!

Реберник, конечно, не отпустил.

— Не могу я разрешить тебе утопиться, потому что я — честный христианин-католик, а моя вера самоубийство запрещает. Или ты думаешь, я лютеранин? Нет, нет, придется тебе со мной идти. Конечно, лучше было бы мне домой с выдрой вернуться, ну да и так хорошо. Что? Не пойдешь, говоришь? Ну, это мы еще посмотрим! Да ты знаешь ли, с кем говоришь? Я — Реберник, представитель власти!

И он силой привел Аполку в городскую ратушу и даже соорудил ей ложе, собрав шинели других гайдуков и уложил спать в кабинете бургомистра.

Когда наутро, ввиду предстоящего открытия ярмарки, бургомистр раньше обычного появился в ратуше, постукивая по ступенькам лестницы палкой с серебряным наконечником, чтобы все вокруг слышали, кто идет, — он был крайне удивлен, увидав, что в его кабинете на диване кто-то лежит. Может быть, какой-нибудь обнаглевший пьяный писарь? Однако, приглядевшись получше, он пришел к заключению, что бог еще не производил на свет такого очаровательного писаря. Мокрая ситцевая юбочка Аполки выглядывала из-под шинели, служившей одеялом; стройные, тонкие ножки, сложенные крест-накрест, мирно покоились на диване, — комната была полна ароматом чистого девичьего тела, напоминающим запах парного молока.

Господин Блази позвонил и, когда Реберник явился на его зов, тихо спросил:

— Послушай, кто это лежит у меня на диване? Я не решился разбудить.

Реберник рассказал бургомистру, что это дочь покойного доктора Трновского — Аполлония и что он нашел ее на берегу Вага, куда девушка пришла топиться.

В бургомистре заговорила совесть:

— Немного легкомысленно отнеслись мы к ее участи, — пробормотал он и похвалил Реберника: — Молодец, Реберник, что спас ее. На-ка вот сигару!

Он вытащил из кармана портсигар, но там, как назло, не оказалось ни одной дешевой сигары, пришлось угостить гайдука гаванской, что он и сделал, заметив при этом:

— Такие и король не курит.

Голоса разбудили Аполку, и девушка открыла глаза — большие, милые, блестящие глаза, улыбающиеся и свежие, как само утро. И вся она была нежно-розовая, словно Афродита, встающая из волн. Впрочем, Аполка ведь тоже всю ночь качалась на волнах светлых грез. Мрачное «вчера» представлялось ей далеким-далеким прошлым. И лишь когда сладкие сновидения, несколько мгновений еще жившие в виде улыбки на ее лице, окончательно развеялись, «вчера» неожиданно сомкнулось с «сегодня», и Аполка громко заплакала.

Блази, подсев к ней на диван, начал ласково расспрашивать девушку о ее жизни. Аполка откровенно все ему рассказала, и честный старик был одновременно и тронут и возмущен.

— Ну ничего, — утешал он ее, — все будет хорошо. Я постараюсь сегодня же найти тебе место у честных людей, где тебе будет хорошо. Работать умеешь?

— Меня никто ничему не учил, — отвечала она печально. Бургомистр озабоченно поскреб в затылке, взял шляпу, трость (как и всякий раз, когда ему предстояло какое-нибудь неотложное дело).