Зонт Святого Петра

— Больно, правда? А завтра будет еще больнее. С ушибами всегда так. Еще недели две будет чувствоваться, это уж наверное! Но поглядите, — сказала она, бросив многозначительный взгляд на идущих впереди, — ничего не скажешь, прекрасная выйдет из них парочка!

Дом Мравучанов с приветливым крыльцом и улыбающимися окнами находился всего в нескольких шагах, но был бы еще ближе, если б перед ратушей не образовалась большая лужа, из-за которой приходилось сворачивать к корчме. Впрочем, эта лужа тоже была необходима, и все в Бабасеке относились к ней с почтением, ибо в ней плавали городские гуси, по краям ее валялись поросята и, наконец, при пожарах из нее черпали воду пожарные. Я уж не упоминаю о том, что она была обиталищем всех городских лягушек, которые давали превосходные концерты местным жителям.

Итак, лужа была нужна, ее охотно терпели, как явление общеполезное, и когда однажды главный инженер комитата Янош Непомук Брункус, проезжая мимо, указал городской управе, что выбоину у ратуши следовало бы засыпать, инженера подняли на смех.

Ввиду этого и гостям Мравучанов пришлось обойти лужу, держась ближе к корчме, которую проезжие между собой называли «Замерзшей овцой», намекая на климатические условия Бабасека. Из «Замерзшей овцы», как всегда, доносилась музыка; гости не вмещались внутри, и двое турецких коробейников пили палинку, стоя снаружи, в то время как зойомский возчик, подсев к единственному столу, заказывал себе по три бутылки вина сразу. Он уже здорово набрался и вел громкую беседу сам с собой, подмигивая любящим глазом своей тощей клячонке, которая с опущенной головой ждала хозяина у сплетенного из камыша стойла.

— А мой-то сосед еще говорит, — философствовал возчик, — что коняга моя не конь, дескать. Как это так, не конь? Да он уже при Кошуте конем был… А что сосед говорит, будто груза он не тянет, так это да, это точно, потому груз тяжелый. Тощий он? А как ему тощему не быть, коли я овса не даю? Почему не даю? Так ведь дал бы, если б имел. Он говорит, что коняга и раньше, дескать, не могла телегу тащить. Ну, не могла! Что ж, если колесо в выбоину попадало!.. Ох, и осел же мой сосед!

Ведь правда?

Он встал, пошатываясь, и принялся требовать, чтобы турецкие коробейники во что бы то ни стало высказались: осел его сосед или нет? Те пытались отвязаться от него, а возчик, словно бешеная собака, которая не видит, не слышит, но чутьем находит человека, бросился к шествующей об руку с госпожой Мравучан мадам Крисбай:

— А ну, конь моя лошадь аль не конь? Мадам Крисбай испугалась, завизжала, винный перегар, которым пахнуло изо рта возчика, чуть не довел ее до обморока.

— Господи боже мой! — простонала она умирающим голосом. — В какую страну я попала!

Но кроткая госпожа Мравучан, как выяснилось, могла быть и очень воинственной.

— Конь ли твоя кляча, я не знаю, — сказала она, — но вот что ты пьяная свинья, это я вижу!

И она так толкнула его, что возчик растянулся на улице, словно бревно. Но, и лежа, он продолжал рассуждать хриплым голосом:

— А вот сосед байт, что конь крив на один глаз. Это все глупости! Ведь одним-то глазом ту же дорогу видать, что и двумя…

Затем он кое-как поднялся и с бессознательной последовательностью пьяных попытался устремиться вслед за дамами, а мадам Крисбай, позабыв о своих ушибах, припустилась бежать, неловко до колен задрав длинную юбку, чтоб не запутаться в ней. Коробейники глядели ей вслед и, смеясь, показывали на тощие икры: «И как она, прах ее забери, бегает прытко на этаких ногах!»

Еще больше удивилась шедшая впереди Веронка, которая, заговорившись с Дюри, не заметила бестактности зойомского возчика и не знала, что и подумать при виде резвых скачков больной дамы.

— Мадам, мадам, что с вами?

А та, не отвечая, неслась прямо к воротам Мравучана, откуда, однако, тут же с душераздирающим криком шарахнулась обратно, насмерть перепуганная тремя огромными дворнягами, встретившими ее громким лаем. Она бы так и грохнулась в обморок, прямо на землю, если бы перед ней вдруг не вырос ожидавший гостей Мравучан, и она потеряла сознание уже в его объятьях.

Почтенный бургомистр держал ее на руках, и лицо у него было оторопело-беспомощное: он никогда еще не видел женщин в обмороке, и хотя слыхал краем уха, что в подобных случаях следует побрызгать их водой, пойти за водой не мог. Он хотел было ущипнуть ее слегка (от этого и мертвая женщина откроет глаза), но для щипка требуется мясо, а мадам Крисбай состояла из сплошных костей.

Поэтому, вооружившись христианским терпением, он предпочел ждать, пока подойдут остальные и приведут в чувство бедное нервное созданье.

— Ах, — снова и снова вздыхала мадам Крисбай, — в какую глушь я попала!

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ — БАБАСЕКСКАЯ ИНТЕЛЛИГЕНЦИЯ

Ужин у Мравучанов

Я не собираюсь пространно расписывать все, что последовало дальше. Лишь у Христа было одеяние, обладавшее чудесным свойством расти вместе с ростом ребенка. Мантия, прикрывавшая тело Иисуса, когда он всходил на Голгофу, была все той же, какую он носил в детстве.

С тех пор не стало таких мантий (к великой радости портных), и только из-под руки романиста выходят иногда подобные чудеса; небольшой кусок материала, годный разве что на жилетку, вытягивается с помощью их пера до бесконечности.

Но я этого не люблю и быстро покончу с ужином у Мравучанов, который тем не менее был преотличный и превкусный, а если и нашлись недовольные, то это могла быть лишь мадам Крисбай, которая, отведав первого блюда — великолепного паприкаша из баранины, — сожгла себе рот.

— Ай, что-то кусается у меня в горле! — вскричала она.

Еще меньше понравилось ей второе блюдо — лапша с творогом, колупнув которую она с презрительной гримасой положила вилку:

— Mon Dieu! [Боже мой! (франц.)] Да это просто какое-то мокрое нарезанное тряпье!

Бедная госпожа Мравучан была в отчаянии от того, что гостья ничего не ест. «Какой позор!» — причитала она и наконец принесла различные компоты, за которые мадам и принялась с завидным усердием. Как только желудок ее примирился с пищей, начала осваиваться с положением и она.

Да и пора было — ведь местный пастор-лютеранин преподобный Шамуэль Рафанидес и дьяк Теофил Клемпа всячески развлекали ее за столом: один слева, другой справа. Это даже в приглашении было оговорено: «Непременно приходите, среди гостей будет немка, ее нужно развлекать». Впрочем, они делали бы это и без предупреждения, просто из желания похвастать перед сенаторами, показать, как они искусны в изысканной немецкой беседе.

Мадам Крисбай нашла, что ее соседи — приятные люди, особенно когда узнала, что преподобный Шамуэль Рафанидес подумывает о женитьбе. Как? Значит, здесь священники вступают в брак? (Быть может, она попала не в такую уж скверную страну?)

Дьяк был красивее, но он был женат и староват малость. Его интеллигентное продолговатое лицо как бы продолжалось в длинной, черной блестящей бороде, которая прикрывала всю грудь: кроме того, он был не чужд остроумию, но только проявлялось оно в несколько странной форме, просачиваясь, словно пот или смола из грубого ствола дерева.

Мадам Крисбай часто смеялась над остроумными замечаниями, жаль только, что она не осмеливалась полностью отдаться позывам смеха: в горле все еще першило от проклятой паприки, или, во всяком случав, от ужасного воспоминания о ней. Ее желтоватое, словно воск, лицо временами краснело, и было заметно, как она силится сдержать кашель, являющийся не только предвестником старости, но к тому же и нарушением приличий.

— Э, пустяки, — ободряла ее госпожа Мравучан, — смелее, душа моя, откашляйтесь хорошенько! Кха, кха! Ни кашель, ни бедность не скроешь!

Чем дальше, тем лучше чувствовала себя мадам. Оказалось, что преподобный когда-то учился в Мюнхене и умел рассказывать маленькие анекдоты о тамошней жизни на местном мюнхенском диалекте, а это для мадам было истинным наслаждением.