Страница 7 из 69
Мы ж точно листьев краса, что рождает весны многоцветной
Время, когда над землей солнца теплее лучи.
Да, точно листьев краса, наслаждаемся юности цветом
Недолговечным: от нас скрыли и зла и добра знание боги (5).
Столь же печально смотрит на жизнь другой греческий поэт, Семонид из Самоса:
Наш быстротечен день,
Как день цветка, и мы в неведенье живем:
Чей час приблизил бог, как жизнь он пресечет.
Но легковерная надежда всех живит,
Напрасно преданных несбыточной мечте...
Все беды налицо - но Керам* нет числа,
И смертных горести ни выразить, ни счесть (6).
--------------------------------------------------------------------
* Керы - богини судьбы, посылающие беды
Феогнид воскрешает древнее сказание о Силене, который объявил человеку, в чем для него высшее благо:
Было бы лучше всего тебе, смертный, совсем не родиться,
Вовсе не видеть лучей ярко светящегося дня;
Если ж - родился: пройти поскорее в ворота Аида
И под землей глубоко в ней погребенным лежать (7).
Даже поэт Анакреонт, стяжавший славу своими игривыми стихами, неожиданно как бы проговаривается:
Умереть бы мне! Не вижу никакого
Я другого избавленья от страданий (8).
Так, подобно индийцам в эпоху расцвета аскетического движения, греки пришли к мысли о том, что земная жизнь - это долина скорби.
Однако, в отличие от Индии, Греция не сразу отвернулась от преходящего для того, чтобы искать истину в царстве Духа. Эллинское сознание поначалу пыталось найти путь возврата к природе, надеясь вернуть утраченную гармонию и равновесие. Это выразилось в культе чувственности и обращении к природной мистике.
Многие в это время стали искать забвения в мимолетных радостях и бездумных наслаждениях. Иным казалось, что здесь нет лучшего помощника, чем вино. Старый аристократ Алкей с Лесбоса, устав от бесплодной политической борьбы, провозглашает:
К чему раздумьем сердце омрачать, друзья?
Предотвратим ли думой грядущее?
Вино - из всех лекарств лекарство
Против уныния. Напьемся ж пьяны! (9)
Так же и Феогниду панацеей от всех печалей представляется опьянение: Скоро за чашей вина забывается горькая бедность,
И не тревожат меня злые наветы врагов. Другим способом приобщения к "естественности" была эротика. "Фиалкокудрая, с улыбкой нежной" Сафо знаменитая поэтесса Лесбоса - окружает себя семьей прекрасных подруг, с которыми предается изощренной игре чувств. Ее кружок - своего рода убежище любви, где девушки, скрывшись от жестокого мира, создавали себе иллюзию особой, исполненной красоты жизни. Сафо послушна "горько-сладостному необоримому змею". "От страсти я безумствую",говорит она. Ароматный чад любви-муки, казалось, помогал забыть опостылевшие будни. Любовь, любовь - во всех видах и обличьях, лишь бы найти восторг и экстаз, пусть мгновенные! Нужно самозабвенно раствориться в природе и страсти. Погоня за "естественностью" оборачивалась противоестественным: Сафо воспевает своих девушек. Анакреонт - юношей: зарождается болезненное отчуждение полов, которое оказало роковое влияние на эллинский мир.
Этому способствовало и то, что в Афинах женщины составляли целый класс людей, живших под тяжким гнетом. Они были как бы частью домашнего инвентаря, служанками, отстраненными от всех интересов мужчин. Женщину лишали образования, ограничивали ее участие даже в общественном культе и развлечениях. Живя в атмосфере демократического строя города, она не могла не тяготиться уродством своего положения. Не случайно поэтому, что женщины вскоре оказались наиболее рьяными поклонницами новых культов, открывших им свои двери и внесших оживление в их тусклое существование.
Еще унизительней была доля рабов. Прошли ахейские времена, когда невольник был почти домочадцем. Теперь раба вообще не считали за человека. Даже Платон полагал, что "в душе раба нет ничего здравого". Рабов, как скот, называли кличками, причем каждый хозяин менял их. Детей рабов нередко убивали или оскопляли.
Таким образом, прогресс демократии не коснулся значительной части общества, а примитивный уровень религии не позволял ей утолить духовный голод людей.
Чем меньше приходилось человеку бороться за хлеб насущный, тем острее ощущал он пустоту своей жизни, ее бесцельность и обреченность. Египтяне и индийцы преодолевали подобные кризисы благодаря вере в бессмертие. Гомеровская же религия, говоря о страшной Преисподней, ожидавшей людей за гробом, внушала лишь тоску и ужас. Какое-то время патриотический энтузиазм гражданского культа еще мог вдохновлять грека, питаясь чувством коллективной солидарности. Однако перед лицом смерти человек переставал быть членом общества и народа: смерть настигала его самого, и он, лишенный всех социальных оболочек, оказывался нагим и беспомощным у края пропасти. Минуту назад Патрокл был царем, непобедимым героем, внушавшим трепет, но вот удар, и жалкая тень, сетуя и плача, уносится в темную пасть Аида... Лишь глубоко скрытый, непобедимый инстинкт подсказывал людям, что есть какая-то неведомая возможность иного исхода: Людям одно божество благое осталосьНадежда.
Прочие все на Олимп, смертных покинув, ушли (10). Источником этой надежды оставался для греков опять-таки природный мир.
Глава вторая
ОЧЕЛОВЕЧЕННЫЕ БОГИ
1. См.: С.Маркиш. Гомер и его поэмы. М., 1962, с. 82; А. Боннар. Греческая цивилизация, т. I. М., 1958, с. 191; М. Nilssоп. А History of Greek Religion. Oxford, 1972, р. 178-179.
2. Илиада, V, 440.
3. Гомеровские гимны, XI, К Афине.
4. Феогнид. Элегии, 377.
5. Мимнерм. Песни к Нанно. Пер. Ф. Зелинского.
6. Симонид. Пер. Я. Голосовкера.
7. Феогнид. Элегии, 425.
8. Анакреонт, 16. Пер. В. Вересаева.
9. "Античная лирика". М., 1968, с. 53.
10. Там же, с. 171.
Глава третья
МИСТЕРИИ ЭЛЕВСИНА
В мистериях есть предугадание истины.
Климент Александрийский
Аттика, VII - VI вв.
С незапамятных времен чудо пробуждающейся весенней земли волновало человека, заставляя его задумываться над загадками мира. Засыхала трава, падал созревший колос, но каждый год оказывалось, что смерть природы лишь сон. Дремавшее в почве мертвое семя выходило навстречу солнцу в виде ростка, вновь луга и склоны одевала молодая зелень. В этом люди видели проявление извечного космического круговорота, в котором созидательные силы, сраженные полчищами тьмы, возрождаются и торжествуют.
Неистребимость жизни воспринималась как весть о бессмертии, как обетование Природы, в которой заключен залог вечного существования и для человека. Поэтому древние упорно стремились разгадать эту тайну, овладеть бессмертием или приобщиться к нему. Одетые в траур, они погребали Осириса, Ваала, Таммуза, Атиса осенью и с ликованием встречали их пробуждение от смертного сна весной (1).
В Грецию этот распространенный культ воскресающей природы проник, вероятно, с Крита, где он был связан с религией Богини-Матери. Около VII в. до н. э. мы уже застаем его в городке Элевсине, расположенном недалеко от Афин.
Гомеровские гимны содержат намек на критское происхождение Элевсинского культа. Там мы находим миф, повествующий о его начале.
Некогда в городе появилась старая женщина с Крита, по имени Доя. Она рассказывала, что много странствовала по миру и чудом спаслась от гибели. Пораженный необычным видом и мудростью Дои, царь Элевсина отдал ей на воспитание своего сына.
Однажды ночью мать подглядела, как пришелица погружает мальчика в огонь. На отчаянные вопли и укоры царицы таинственная женщина ответила гордыми словами: "Жалкие, глупые люди!" Казалось, что ребенок мог получить из рук Дои бессмертие, но теперь это уже невозможно.
В то же мгновение по дому царя разлилось сладостное благоухание, тело странницы засветилось, стены озарило ослепительное сияние. Вместо старухи перед изумленными элевсинцами предстала прекрасная богиня. То была Деметра могущественная владычица нив и цветов (2).