Страница 15 из 35
— Не стоит забывать, — ответила она, — что в таком маленьком городе все рано или поздно становится известно, и в первую очередь каждый шаг богачей, по этому ни для кого не секрет, что богачу Эпулону случалось посещать меня. Но это вовсе не означает, будто я знаю, кто его убил. Я никого не подозреваю, а следовательно, ни с кого и не снимаю своих подозрений, даже с плотника Иосифа.
— А сам Эпулон, с которым ты, выходит, довольно часто имела дело, не говорил ли незадолго до смерти чего-либо достойного упоминания? Не называл имени своего врага? Не делился тем, что его тревожит? Не намекал на внезапную перемену планов? Не сообщал о какой-нибудь неожиданной встрече либо ссоре?
— Слишком много вопросов, Помпоний, — засмеялась Зара-самаритянка, станом богине подобная.
— Я готов повторить их поочередно.
— Не стоит труда. Эпулон имел обыкновение делиться со мною своими тревогами, связанными и с делами и с людьми, потому я могу тебя заверить, что в последние дни никаких перемен не случилось.
— А что его обычно тревожило? Ведь, как я успел понять, дела его шли лучше некуда.
— Ив самом деле: богатства его росли день ото дня, и капризная Фортуна ни разу не отвернулась от него.
— А люди?
— Ни для кого не были тайной частые ссоры между Эпулоном и его сыном, юным Матфеем.
— Но ведь я чужестранец, и для меня здесь все является тайной. Скажи мне, о Зара, во всем богине подобная, какова же причина этих размолвок, если тебе она известна.
Тут в комнату вошли дети и сели за стол. Зара, стоявшая у очага, ответила, понизив голос:
— Матфей тратил много денег из семейной казны. Но он — единственный сын Эпулона, и потому отец никогда не упрекал его и не приказывал вести себя бережливее. Эпулон объяснял мотовство Матфея свойственными молодости безрассудством и легкомыслием и полагал, что сын тратит деньги в спорах об заклад, на одежду, благовония, лошадей и женщин.
— Пока не обнаружил, что это не так…
— Да.
— Совсем недавно я видел, как ловко Матфей скакал на прекрасном коне. Но, может быть, его не привлекают женщины? Может быть, он предпочитает мальчиков с круглыми ягодицами?
— Нет, юный Матфей никогда не был замечен в подобных грехах. Деньги, которые он тратил без всякой меры, шли, к сожалению, совсем на другие цели.
— А не могла бы ты сказать мне, что это за цели, если ты ставишь их ниже, чем упомянутый мною грех?
Зара, станом богине подобная, заговорила еще тише:
— В Иудее далеко не все одобрительно смотрят на владычество Рима. Одни ограничиваются тем, что высказывают свое недовольство вслух, другие…
— Юный Матфей примкнул к недовольным?
— Он называет их цель избавлением от захватившего страну врага. А Эпулон решительно осуждал любую форму неповиновения. Он считал, и не без оснований, что эта страна никогда не знала столь продолжительного периода мира, свободы и изобилия, как нынешний, и еще он говорил, что восстание против Рима неизбежно приведет нас к гибели.
— А каково твое мнение на сей счет?
— Мнение? Я не имею своего мнения. Для женщин вроде меня значение имеют лишь отношения с тем или иным человеком, и мы легко приспосабливаемся к любым обстоятельствам. Наш враг — это время, а против него особенно не побунтуешь.
И тут на ее прекрасное чело впервые наплыло мимолетное облачко. Однако она тотчас тряхнула своими чудесными волосами, звонко рассмеялась и закончила словами:
— Как знать, может, тебе и пригодится услышанное здесь, но будь осмотрителен и никому не открывай, откуда ты все это узнал. А вообще-то, если признаться по правде, я не привыкла прислушиваться к тому, что рассказывают мне мужчины.
— Я полагал, что умение слушать — не последняя часть твоего ремесла.
— Не знаю, не знаю, — ответила она. — Мужчины платят мне не за то, чтобы я их слушала, а за то, чтобы вдосталь наслушаться самих себя в присутствии терпеливого свидетеля. Мое дело — лишь притворяться, и даже не слишком старательно. Все остальное они делают сами. Наше ремесло — приносить утешение и успокоение, иными словами, оно не сильно отличается от того, что выпадает на долю священников. Но, разумеется, моих слов ты никогда не должен повторять. А теперь положим конец нашей бесплодной беседе и займемся делом куда более полезным. Ужин на столе.
Еда была восхитительной — и благодаря искусству, с каким ее приготовили, обилию специй, и благодаря обществу нашей гостеприимной хозяйки, веселой, разумной и изменчивой. Она рассказывала забавные истории, связанные с ее ремеслом, и сообщила, что она не просто знает, как доставить мужчине удовольствие, но также умеет читать и писать, петь и танцевать, и, чтобы показать это последнее умение, она, как только мы завершили пир, достала из сундука лиру, заиграла и очень мило исполнила начало танца семи покрывал, который очень известен и любим в этих землях. Дочка отбивала ритм на бубне, а маленький Иисус ударял в тамбурин. Когда же дело дошло до четвертого или пятого покрывала, Зара-самаритянка велела детям выйти во вдор и задать корма барашку. Как только они вышли, она заперла дверь на ключ, привела меня на ложе и, проявив большое искусство, утолила мои печали и утешила мои горести. После чего сказала: — Сон, который тебе приснился, растолковать несложно. Лиса и ворон — это твои познания и твои страсти; то, что сверху и внизу, до и после смерти, это я; а сыр — это сыр, и ничего больше. Остальное, если что-то еще осталось, нам не дано разгадать до тех пор, пока время не приведет к исполнению предреченного. Затем она покинула ложе, отворила дверь и впустила детей, которые как раз вернулись, накормив барашка. Будь на то моя воля, я бы ни за что не расстался с Зарой, но час был поздний, и я опасался, как бы Иосиф и Мария не начали тревожиться из-за слишком долгого отсутствия сына, поэтому я рассыпался в похвалах и благодарностях и пообещал непременно навестить Зару-самаритянку снова, как только позволят обстоятельства. После чего мы вышли на улицу и пустились в обратный путь.
Маленький Иисус падал с ног от усталости, однако пребывал в сильном возбуждении и потому вел себя оживленно и не умолкал ни на миг.
— Мне не подобает такое говорить, — вдруг признался он, когда мы уже вошли в город, — но по сравнению с моей матерью Зара и Лалита куда как веселее.
— В противном случае не нашлось бы охотников посещать лупанарии, — ответил я, желая несколько охладить его восторг. — Ты не должен позволять видимости обмануть тебя, как не должен идти на поводу у тщеславия и суетности. Испытанные нами только что удовольствия легковесны и быстротечны, а оказанные нам любезности не оставляют по себе прочного следа, поскольку являются частью ремесла блудницы. Лишь мудрость и добродетель надежны, и цена их со временем только растет. Никогда не забывай об этом. Однако же не стану отрицать, что мы очень даже недурно провели эти часы, как случается всегда, когда все вокруг направлено на то, чтобы ублажить наши чувства: и убранство, и пряности, и музыка, и фимиам…
Иисус чуть помолчал, а потом сказал:
— Знаешь, я думал-думал и решил, что, когда стану большим, женюсь на Лалите. Я знаю, что ее мать грешница, но ведь и сам я теперь сын преступника, поэтому вряд ли возникнут к тому какие-либо препоны. А еще мне хотелось бы поменять свое имя и зваться Фомой. Что ты на это скажешь, раббони?
— Скажу, что мысль твоя не кажется мне такой уж удачной. За ужином я заметил, как мать исподволь учила дочку хорошим манерам, из чего вывел, что она уже начала готовить девочку к тому, чтобы та пошла по ее стопам, едва достигнув зрелости, или даже раньше, если подвернется человек, готовый щедро заплатить за свою прихоть. И вообще, на твоем месте я бы не слишком беспокоился о том, что буду делать в будущем. Никто не знает, что уготовано нам судьбой, а кроме того, вы с ней оба еще совсем дети.
Иисус снова примолк, и оставшуюся часть пути мы прошли, не проронив ни слова, сосредоточив все свое внимание на неровностях дороги, потому что луны в небесах не было и нам приходилось одолевать лабиринты улиц при скупом свете звезд. Наконец впереди показался дом Иисуса. В дверях маячила женская фигура. Мария ждала сына, обеспокоенная нашим долгим отсутствием.