Любовник Дженис Джоплин

— Какое невежество! — воскликнула Мария Фернанда. — Ой, я совсем голову потеряла, у меня же для тебя подарок!

— Что за подарок?

— Сейчас увидишь! — Нена пошла к сумке, в которой принесли еду, и извлекла из нее пластиковый пакет. — Вот, Санди, смотри! — Она развернула перед всеми рулон плотной бумаги; это был плакат Дженис Джоплин на концерте в Вудстоке. — Принимай гостью, братишка!

Давид взял плакат за края обеими руками.

— Нена, спасибо тебе! — В его глазах светилось то необыкновенное сияние, которым влюбленные при встрече одаривают друг друга с помощью взглядов.

Глава 22

Жизнь в тюрьме иногда бурлила не хуже, чем на воле: в любое время суток слышались музыка и веселые крики, заключенные праздновали свои дни рождения и между шутками, сварами и даже песнями забывали и думать о свободе. Те же, кто не сумел привыкнуть и мучительно ломал голову над тем, как выбраться, в итоге бросались на проклятую шестиметровую стену с пропущенным по проволоке током высокого напряжения. Обреченные на терзания, они обдумывали даже возможность перепрыгнуть через нее с помощью шеста — до определенного момента, когда им уже все становилось без разницы. Давид постоянно ощущал необходимость быть настороже: Сидронио представлял опасность, равную двадцати Роллингам, и почти такую же, как Маскареньо. В сьерре четко различались споры, которые можно уладить с помощью слов, и противостояния, разрешимые только кровью, а Сидронио, судя по всему, уступать не собирался. "Тем хуже для него, — заявила карма. — В таком случае все становится предельно ясно!"

Прежде чем покинуть камеру, Сантос проинструктировал Рапидо:

— Будь начеку, не допускай никаких осложнений!

И старый вояка с той минуты даже во сне не выпускал из правой руки пистолета с глушителем. Если Давид и раньше редко выходил из барака, то после разговора с Сидронио почти не покидал его; валялся в постели, слушал музыку, разглядывал плакат Дженис Джоплин. А все потому, что оружия в тюремных застенках гуляло не меньше, чем на городских улицах, в любой момент ожидай неприятности; это пугало Давида и заставляло вздрагивать при малейшем шуме. Через три дня после первого свидания Мохардин пообещал ему скорейшее освобождение, аргументы Доротео П. Аранго опрокидывали самые неприступные препятствия, а когда не помогала юриспруденция или связи адвоката, в бой вступали деньги Чоло и пробивали бреши в преградах.

— Ну, парень, указ об амнистии, считай, у нас в кармане, осталось только подписать его у губернатора, а он, как нарочно, уехал в федеральный округ и вернется не раньше пятницы; если повезет, адвокат возьмет у него подпись прямо в аэропорту, и ты сможешь топать, руки в брюки и насвистывая, прямо ко мне на свадьбу!

— Правда?

— Точно, мой Санди!

По телефону состоялся разговор Доротео Аранго с губернатором: "Мне только вот что не нравится, адвокат, — в четверг митинг, а на следующий день Валенсуэлу выпустят на свободу; это могут истолковать как проявление слабости с моей стороны!" — "Напротив, сеньор губернатор, вы предстанете перед жителями штата гуманистом, готовым решить мирным путем проблемы тех юнцов, что возомнили себя вершителями судеб мира". — "Эта палка о двух концах! Вот что, Доротео, твой клиент выйдет на свободу, но подругой причине, и не доставай меня своими бредовыми идеями, я отпускаю его, потому что у меня яйца квадратные, и точка!"

Давид потихоньку поправлялся, это становилось заметно и по лицу, и по его общему самочувствию. Он не забывал пить микстуру "Гемостиль" и хорошо питаться — для этого ему было достаточно не отставать от Рапидо, который нахваливал все, что запихивал себе в рот, будь то тюремная еда, от которой он никогда не отказывался, или вкуснятина, приготовленная тетей Марией. Давид не встречался с Сидронио с того памятного воскресенья, когда состоялось свидание с Палафоксами. Однажды к нему хотел подойти Смурый, но Рапидо загородил от него Давида своей широкой грудью.

— Стой, стой, ты куда это? Для тебя это слишком большая честь, Смурый, ты не хуже меня знаешь, чего можно ждать от людишек, которые мотают срок за убийство — вроде тебя, верно? — Смурый, у которого все трубы горели от нестерпимого желания уколоться, понял, что ему не взять эту крепость наскоком. А Рапидо с той поры удвоил свою бдительность; он знал, что девяносто девять процентов заключенных выполнят за пару песо любой заказ, включая убийство, и ему вовсе не хотелось полагаться на волю случая.

Сидронио видел, что одержать верх над Рапидо ему не удастся — недаром того считали лучшим пистолероот Гвадалахары до Тихуаны, поэтому он придумал ловкий ход, в котором главную роль предстояло сыграть его жене.

— Иди поздоровайся с дураком! — приказал он ей в среду утром. Карлота Амалия недоуменно посмотрела на него; новость о присутствии Давида внушила ей тревогу, а теперь вот еще мужу взбрела блажь посылать ее к нему в гости.

— Я не думаю, что мне следует делать это, — воспротивилась она.

— Делай так, как я тебе велю! — Сидронио влепил жене пощечину, от которой взметнулись ее крашеные рыжие волосы. — Пойдешь и поприветствуешь его!

Карлота Амалия продолжала настаивать:

— Пожалуйста, не надо!

В ответ Сидронио ударил ее кулаком в зубы.

— Может, ты все еще неравнодушна к этому каброну? — Карлота Амалия хотела подняться с пола, но Сидронио пнул ее ботинком. — Хочешь потанцевать с ним, как в тот раз, когда он убил моего брата? — Сидронио стал бить жену ногами. — Ах ты, сучья плоть, запомни, ты тоже виновата в том, что дурак убил Рохелио, погоди, и до тебя дойдет очередь, чертова потаскуха! — Карлота не шевелилась и не просила пощады, она уже привыкла к побоям мужа и покорно терпела их — после той ночи, когда умер Рохелио, она относилась со смирением к любым несчастьям. Сидронио вошел в раж — если что-то и выводило его из себя, так это обреченное молчание жены, — в нем проснулось звериное желание; он набросился на нее и принялся срывать одежду. — Делай, как велено, — исступленно хрипел он. — Из-за тебя погиб брат, с-сучка поганая… — Сначала блузка, потом юбка затрещали и расползлись до пояса под его руками; терзая ее груди, он приник ртом к соскам и тут же с силой вошел в нее.

Жены заключенных из соседних камер отчаянно уговаривали мужей сделать что-нибудь: "Остановите его!" — но те отвечали угрюмо:

— Это их дело, — предпочитая оставаться в стороне.

Давид слушал по радио новости с национального первенства США по бейсболу. Там чествовали Санди Коуфакса, питчера-левшу, который в шестьдесят шестом году принес своей команде двадцать семь побед. Когда до ужина оставалось совсем недолго, в камеру вошла Карлота Амалия, одетая в синее, с толстым слоем косметики на лице и заметно распухшей верхней губой; в руках она несла кастрюльку с крышкой. Рапидо смущенно кашлянул, поднялся и знаком показал Давиду, что постережет снаружи, мол, не беспокойтесь, шеф. Тот в полном недоумении выключил радио. Если от Ребеки исходил сногсшибательный запах женской плоти, то Карлота Амалия источала мягкие ароматы вечерней сьерры, воздуха, такого густого, что ветерок ощущается кожей, будто живой; влажной земли, дубов, полуденного соснового настоя. Давид посмотрел на нее, и ему вспомнилась та ночь, когда он танцевал с ней, укутанный ее теплыми волосами, и хотел видеть ее обнаженное тело, и как годами мечтал лежать рядом с ней в постели и любоваться Млечным Путем и утренней зарей. Но мечты эти уже несбыточны: она стала женой Сидронио Кастро, человека, которого ему предстояло убить.

Рапидо стоял за дверью, готовый вмешаться в случае необходимости; сначала он хотел обыскать гостью, но не решился — что подумает Сидронио?

— Привет, Давид. — По женской щеке медленно скатилась слеза. Карлота Амалия сказала, что никак не ожидала встретить его здесь, такого истощенного и истерзанного. Давид понял, что ему гораздо проще думать о ней, чем общаться наяву, и стал вспоминать, как дома подглядывал за Карлотой Амалией через забор, когда она развешивала на веревке выстиранное белье: "Как слиток с формой — я и мой Хуан!"