Страница 40 из 56
— А эта книга? — Маскареньо держал в руке «Свободу под честное слово». — Твоя? — Давид кивнул. — Скука, словоблудие и разврат! Ах ты, долбаная партизанская всезнайка, не знаю почему, но ты мне нравишься! А ну-ка, высунь язык!
Давид послушался, и полицейский начальник загасил у него на языке свой окурок. Давид принялся отплевываться и фыркать от боли с таким остервенением, будто решил избавиться от своей бессмертной части, не замедлившей его подначить: «Чего ты ждешь, врежь этому ублюдку как следует!»
— Почему тебя избили в камере? — Во рту у Давида словно образовалась взрывная воронка, он продолжал отплевываться, но жжение не прекращалось — будь оно все проклято! — и ответить не получалось.
«Разоблачи своих недоброжелателей! — науськивала карма. — Ротозей, ты забыл, что я не люблю твои капризы?»
— Они думают, что я шпион!
— Ты — шпион? Прытко пела рыбка! Впрочем, почему бы и нет? Теперь ты для них меченый!
— У меня все тело болит, и я писаю кровью!
— Не хнычь, это все мелочи для настоящего мужчины, который прошел спец подготовку в России и участвовал в шестнадцати похищениях людей!
«Выведи его из себя, расскажи, что у твоей возлюбленной зеленые глаза!»
— У меня к тебе предложение; похоже, ты не такой уж и злодей, каким выглядишь, и я хочу помочь тебе. — «Не верь ему! Этот полицейский хитер и коварен!» — Мы обошлись с тобой сурово, но вообще-то это не наш стиль. Франко! — позвал Маскареньо; из глубины помещения появился его помощник и поставил на письменный стол начальника поднос, на котором стояли тарелки с жареной курицей, тортильяс и сальсой. После многодневного голодания у Давида слюнки потекли, а от аппетитного запаха закружилась голова. — «Кажется, ничего! — с вожделением произнес внутренний голос. — Это тебе не тюремные помои с тремя фасолинами и коровьей костью!» — Гарантирую тебе три таких банкета в неделю в обмен на сотрудничество. Послушай меня: Элвер, Чуко, Бакасегуа — плохие люди, настоящие убийцы. Ты не такой, как они, и я хочу протянуть тебе руку помощи, здесь не место порядочному юноше, ты должен сейчас отдыхать в кругу семьи, или лакомиться мороженым в «Лас-Парагуас», или пить что-нибудь освежающее в «Бермудском треугольнике», как думаешь? — «Скажи ему, что не на того напал!» — Ничего сверхъестественного от тебя не требуется; просто поболтаешь с ними и невзначай, будто нехотя, расспросишь об их друзьях, где живут, работают, как и в чем оказывают содействие партизанам. — «Попроси его, чтобы тебя положили в больницу. — посоветовал голос. — И чтобы разрешили посещения».
— Ну, так как? Тебе это сделать — раз плюнуть, а мы тебя прикроем в случае надобности, подбросим им какую-нибудь дезу, чтоб тебя не заподозрили!
— Мне нужно еще кое-что.
— Проси что угодно, ты же теперь мой человек!
— Верните мне фотографии, которые вы у меня отняли.
— Какие фотографии?
— Одна с Дженис, а вторая — моя. Маскареньо вспомнил:
— Ну, раз ты от них тащишься… — Он уничтожил обе газетные вырезки, как только выяснилось, что Дженис Джоплин не Сандра Ромо, однако надо было продолжать игру франко! — подмигнул команданте своему подчиненному. — Немедленно сходи за фотографиями и принеси мне! — Потом взял в руки поднос. — Только понюхай, как вкусно пахнет, а, Ротозей? Принесешь первую информацию, сразу нажрешься от пуза! Так, Франко?
— Я бы его сразу накормил, шеф, похоже, парень готов сотрудничать!
— Значит, отдадим все ему? Тебе фартит, чертов Ротозей, даже я не могу позволить себе такого угощения!
— Шеф, он ведь теперь один из нас!
— А ему плохо не станет?
«Вот сволочи!» — заметила карма.
— Да нет, не думаю, шеф!
— О’кей, Франко, под твою ответственность! Если этот парень тебе так понравился, позаботься, чтобы никто ему не мешал.
— Есть, мой команданте!
Маскареньо потрогал свой живот в том месте, где болело.
— Мне завтра рано утром надо на прием к гастрологу. — Во рту у команданте не проходил едкий привкус. — Хочет меня оперировать. Ты здесь будь готов к разным неожиданностям!
— Не беспокойтесь, мой команданте.
Давид поедал глазами курицу. Никогда, говорил ему отец, ни за что не продавай себя, это не по-мужски; все равно рано или поздно раскаешься в своей слабости. А что подумает о нем Дженис?
«Она не думает, а только и знает, что поет», — сказал голос.
— Ну же, остывает, — подзадорил Франко, беря пальцами куриную ножку.
— Я не могу есть, у меня язык обожжен.
— Правда, значит, все достанется мне? — Он откусил от ножки. — Роллинг продолжает твердить об инопланетянах?
— Да.
— Вот каброн упрямый, но ты его не бойся!
— Да, этот каброн совсем спятил, чуть было не задушил меня!
— Кто тебя так красиво отделал?
— Чуко и Лоса.
— Будь с ними поосторожнее, придет время, мы за тебя поквитаемся! Бакасегуа ошивается у вас в камере 7?
— Да.
— Поговори с ним в первую очередь!
На следующий день у двери камеры остановился Ананасовый Нектар.
— Валенсуэла, лучше тянуть не лямку, а за сиськи мамку, подпиши-ка здесь. — И протянул сквозь решетку какую-то бумагу.
Давид лежал совсем без сил; он сделал попытку подняться, но его остановил Бакасегуа, молодой индеец, сидящий возле своей стопки комиксов.
— Нет, — сказал он и отмахнулся от Ананасового Нектара, — товарищ не будет подписывать.
— Это почему же?
— Потому что нам не хочется.
— Очень хорошо, великий вождь Бдительный Бык! — И охранник удалился как ни в чем не бывало. Давид мучился от невыносимых болей во всем теле, он едва притронулся к завтраку, и силы покидали его прямо на глазах.
— Так, значит, ты родственник Фонсеки? — спросил Бакасегуа. Давид кивнул. — Сегодня с воли передали статью из газеты, где говорится, что вы были вместе в Альтате, когда он погиб. — Давид ничего не ответил. — До сих пор мы считали, что его схватили на автовокзале Масатлана при выходе из автобуса.
«Несчастный Чато, как они надоели со своими дурацкими расспросами — жил ли он в Коль-Попе, изучал ли экономику, был ли образованным человеком, — будто больше не о чем поговорить!»
— Товарищ, по глазам вижу, что в душе у тебя настоящая буря, значение которой не поддается моему пониманию, но, если хочешь знать, тучи клубятся тяжелые и черные и пока не движутся с места!
«Нам еще только не хватало индейского шамана!» — возмутилась карма.
— Я не верю, что тебя подослали шпионить за нами, и мне до фени, что думает Элвер Лоса!
Давид едва сдерживался, чтобы не начать расспрашивать Бакасегуа о его друзьях.
«Чего ты ждешь? — подначил Давида внутренний голос. — Или ты не хочешь увидеть свою Дженис?» — «Думаешь, они выпустят меня, если я разведаю то, что им нужно?» — «Попытка не пытка, а если будешь сидеть сложа руки, то никогда этого не узнаешь!»
Накануне Лоса заявил Бакасегуа по поводу Давида:
— Меня не обманет ни один шпион, товарищ, Лоса видит дальше своего носа! Этот хамелеон только прикидывается пай-мальчиком, увидишь, что скоро его поведут докладывать. Маскареньо каброн, он готов убить одного из своих, чтобы провести нас. Кто поверит, что этот доносчик вдруг занемог? И пусть кому-нибудь другому рассказывают, что его кличка Санди! — Бакасегуа думал иначе, но молчал, как настоящий партизан.
— Пойду повешу сушиться трусы — увидимся, товарищ!
«Если меня не выпустят, Дженис должна приехать ко мне на свидание», — подумал Давид. «Выбрось это из головы, она там у себя, наверно, считается сумасшедшей!» — «Помнишь ее на фотке со своим папой, которую показывала мне Нена? Дженис совсем маленькая, рядом стоит сестра, а папа сидит на диване. Нена хотела подарить мне эту фотографию, но как раз в тот день мне пришлось спасаться от Сидронио». — «Мы все родились в приличных семьях». — «Она была красивой девочкой». — «Мы должны вернуться в Чакалу!» — «Поедем после, вместе с Дженис». — «Да, но с Чакалой мы должны закончить еще до свадьбы!»
— Чертовы марсиане! — В камеру вошел Роллинг. Давид не пошевелился. — В науке они продвинулись далеко вперед, но у них совсем нет поэтов, а поскольку мы, мексиканцы, хорошие стихотворцы, они хотят нас уничтожить! — Сумасшедший отошел в угол и долго мочился. Давид только на секунду потерял бдительность, и в то же мгновение Роллинг накинулся на него. — Хватит отрицать, что ты один из них, каброн! — Давид безуспешно отбивался, силенок по-прежнему не хватало. — Маска, я тебя знаю! — Уже задыхаясь, Давид сделал последнее отчаянное усилие. — Ах, вот ты как!