Страница 13 из 26
— Да помилует нас Всевышний, — зачарованно прошептал Саид, глядя, как вокруг самийа валятся, как снопы, джунгары.
— Ааа! — в восторге заорали все, кто мог видеть бьющегося нерегиля. — Вперед, во имя Всевышнего! К стремени сардара!
Саида потом много расспрашивали: а правда? Неужели это возможно? И всякий раз Саид важно кивал и, засвидетельствовав свою честность перед Вечным Судьей, отвечал: чистая правда. Направо взмахнет — голова с плеч. Налево — из седла выбьет. И мы собрались у стремени Тарика и рубились до полудня, пока трупы врагов не покрыли степь на многие фарсахи вокруг и трава не стала мокрой от крови, и наши кони стали оскальзываться и падать. Нет, это не поэты придумали. Это так и было.
Саид действительно упал, вместе с конем. Правда, Аль-Аксум не подскользнулся — ну, тут важно не врать в главном, — а неудачно прыгнул через завал из конских и человеческих тел. Так они вместе и завалились — слава Милостивому, ничего не сломали, ни он, ни конь. Воистину, у повода этого самийа летела удача.
Поднимая на ноги своего золотистого красавца, Саид осмотрелся. В схватке они вырвались на разнотравье, и пыль улеглась. Ускакавшие вперед воины придержали поводящих боками коней и остановились. За их спинами труба пела сигнал прекратить преследование и возвращаться.
…Вернувшись, им пришлось еще навести порядок в разоренном джунгарском становище. Уцелевшие кочевники, большей частью женщины и дети, просили о милости. Тарик велел в милости отказать. Саид с остальными отправились подбирать стрелы, свои и джунгарские. Много времени это не заняло: когда солнце перешло на запад и присело над холмами, они уже набрали полные колчаны — и столько же запасных стрел. Впрочем, расстреливая уцелевших джунгар, они опять израсходовали весь запас, и им снова пришлось отправляться на поиски — а это было уже нелегко, потому что день клонился к вечеру и стало темнеть.
Наконец, Тарик приказал залить все, что еще не сгорело, сырой нефтью и поджечь.
Занимая свое место в походном строю, Саид обернулся. В темном вечернем небе колыхалось зарево пожара. Тарик, черным силуэтом, стоял над бушующим пламенем, из которого взлетали вверх искры, выстреливали головешки, доносились слабые человеческие вскрики и пронзительный визг раненых и не добитых лошадей.
Пересев на запасных лошадей, они двинулись на север, к границе, не задерживаясь для отдыха — джунгары могли решиться на мщение. Когда на рассвете они вступили на земли тагры, отсветы далекого пожара еще отражались на пепельных облаках, сливающихся со стелющейся травой бесконечной степи, серой в утренней дымке. Тарик проскакал назад, в хвост колонны. В строю передавали, что дозорные заметили джунгарских разведчиков. Впрочем, они и не скрывались — всадники в шапках-малахаях на низеньких лошаденках маячили в нескольких полетах стрелы на песчаном гребне, отделяющем траву от белеющих как вымытые дождем кости солончаков. Тарик неспешно двинулся им навстречу — белую накидку развевало ветром, конь, серый сухопарый сиглави, мягко переступал в траве. Поглядев на призрачно-бледного в рассветных сумерках всадника, джунгары развернулись и припустили обратно в степь.
-3-
Когти ястреба
Оказалось, что не так-то просто решить задачу: сколько дневных переходов понадобится четырем тысячам конников, чтобы пройти тагру, а затем тридцать четыре ширванских фарсаха от тагры до Мерва? Все считали, что от силы пять. На третий день прискакали гонцы — с радостным известием. На шестой день в долине показался авангард войск, который вел Хасан ибн Ахмад. Их приняли за джунгар: облако пыли шло над ними, как грозовая туча, и люди с воплями метались среди полей, бросая мотыги и корзины. Даже когда ибн Ахмад развернул белое длинное знамя Аббасидов, феллахи продолжали голосить и молиться, простираясь в сторону пустыни Али там, где их застало страшное зрелище надвигающегося войска.
Оказалось, что самийа отстал на фарсах с сотней конных. Почему-то он решил допросить четырех пленных — вот все, что осталось от улуса хана Булга, — не в Мерве, а среди безлюдных пустошей плоскогорья Мухсин. Так что пику с головой хана Булга в военный лагерь повелителя верующих привез Хасан Абу-ль-Валид ибн Ахмад, а самийа прискакал — с почтительной поспешностью, так что полы его джуббы развевал ветер — еще через два дня.
Гнев Аммара успел остыть, а когда было получено известие о победе, и вовсе улетучился. К тому же ему не приходилось скучать: к Мерву подходили все новые и новые войска. Гвардия халифа — одиннадцать тысяч воинов, к которым должны были добавиться четыре тысячи ханаттани, ушедших с Тариком, — уже стояла отдельным, окруженным глубоким рвом и частоколом лагерем. Наместникам областей и краев также было приказано выслать войско и запасы провизии. Такие же приказы получили главы знатных родов, держатели крупнейших уделов халифата: Амири, Курайши, Бану Худ, клан ибн Марнадиша, а также Бени Умейа. Всего ожидали собрать не менее сорока тысяч воинов. Теперь бирюзовый купол мавзолея Санджара, чудом уцелевшего чуда Мерва, из знака горя и поражения стал как камень бахт для сердец верующих — блеск его изразцов, видный на расстоянии дневного перехода, радовал сердца и вселял надежду на победу.
За пять дней до возвращения победителей в Вегу вступили войска Хайрана ибн Махсуда, наместника Саракусты, которые вел его сын, Зияд ибн Хайран. А еще за день до этого из столицы пришел большой караван, в котором ехали лучшие катибы двора халифа и его надим,[2] Ибрахим аз-Зухри, искусный поэт и ученый собеседник. Наместник Саракусты прислал в подарок халифу двух рабынь, искусных в игре на лютне и на флейте, а Ибрахим аз-Зухри привез с собой несравненную Камар, слава которой распространялась по всему Хорасану. Говорил, что он купил знаменитую певицу у ее хозяина за пять тысяч динаров, — лишь бы доставить удовольствие Аммару и развлечь халифа среди тоскливых будней военного лагеря.
Аммар, озадаченный нежданно открывшимся выбором, долго прикидывал с чего начать, и в конце концов остановил свой выбор на Камар.
Прошло три дня
со времени прихода войск Саракусты
Надим Ибрахим разместился — впрочем, как и все, кто прибывал в Мерв этой осенью — в одном из пустующих домов, сгрудившихся в обезлюдевшем оазисе к западу от города.
Аммар с четырьмя приближенными, среди которых был и его любимец, поэт и насмешник Абу-ль-Саиб Аль-Архами, вошел в комнату. По стенам стояли два дивана с вытертой до ниток обивкой и два колченогих табурета. Разместившись среди убогой мебели, все стали хихикать и переглядываться — Ибрахим пошел за рыбыней и долго не возвращался, и отпускаемые на его счет шутки становились все злее.
Наконец, в пыльную неприбранную комнату вошла женщина — в выцветшем линялом платье когда-то желтого цвета, к тому же она была рыжей, а ноги ее были черны от грязи. Аль-Архами прошептал: "Черны глаза возлюбленной моей…", и все так и покатились со смеху. Женщина, однако, невозмутимо уселась в углу прямо на голые доски пола, скрестив грязные босые ноги. Затем принялась настраивать лютню. Когда она взяла первый аккорд, все затихли — правда, кое-кому пришлось зажать себе рот рукавом, чтобы сдержать смех.
Камар тронула струны и запела:
— Завершилось время обмана! Где бы ты ни прятался, выйдет на свет твоя тайна…
Когда она дошла до строк: "Мое сокровище — тайна, которая лучше клада; Бессмертием награждает пленительная ограда. Нельзя не убить мне тайны; живет она только в смерти, Как тот, кто пленен любовью: тоска для него — отрада", Аммар и аль-Архами, едва сдерживая крики восторга, повалились с диванов на пол. Аль-Архами сдернул с головы свой талейсан и натянул драное одеяло с дивана, а его друг ибн Маккари схватил корзину с бутылками оливкового масла и водрузил себе на макушку, руками продолжая отбивать такт. Бутылки попадали и разбились и в корзине, и на полу, масло текло по лицу и груди ибн Маккари, а он кричал, как торговки на базаре, от переполнявших его чувств, — не обращая внимания на Ибрахима аз-Зухри, который бегал вокруг и восклицал: "Мое масло! Мои бутылки! Мое масло!"
2
Надим — букв. «собеседник», человек, в обязанности которого входило развлекать халифа учеными беседами и стихами.