Счет по головам

Сегодня после обеда у нас случилось чрезвычайное происшествие. У дежурной дженни пошла кровь носом, а ее напарница отлучилась по какому-то поручению. Я был на кухне и услышал плач Эллен. В детской несчастный расс, заменивший Фреда, держал на руках вопящего, брыкающегося ребенка. «Иду, — кричала дженни в открытую дверь ванной. — Минуточку, Элли, я сейчас». Когда я вошел, Эллен потянулась ко мне и взвыла еще громче.

— Дай-ка ее мне, — сказал я рассу. Он колебался. — Ничего, все нормально.

— Один момент, мар. — Он безмолвно запросил указаний и сказал: — Хорошо, держите. — Эллен тут же обхватила меня за шею. — Я пойду помогу Мэрили.

Он ушел в ванную, а я сел и взял Эллен на колени. Она огляделась и заплакала снова, на этот раз тихо и жалобно.

— Ну что? Чего Эллен хочет? — Я стал вспоминать то немногое, что знал о младенцах. Пощупал ей лобик, хотя маленькие дети теперь уже больше не болеют, и подгузники им то и дело не надо менять. Рядом стоял поднос с остатками обеда — значит, проголодаться она не могла. Животик болит? Спать хочется? Зубки режутся? Раньше Эллен частенько температурила и капризничала — это ее конвертированный организм поглощал то, что осталось от переработанной мальчиковой заготовки. Я подумал о сыне, которого мы чуть было не завели. Интересно, почему за весь этот посвященный раздумьям год я ни разу его не оплакивал? Потому что он так и не обрел душу (и тело тоже)? Не продвинулся дальше первой, чисто информационной стадии рекомбинации? А Эллен? Есть у нее своя душа или к ней перешла претерпевшая конверсию душа того мальчика? И если так, не возненавидит ли нас эта душа за то, что мы сделали с ее первым телом? Я человек отнюдь не религиозный, но эти вопросы меня беспокоили.

Эллен продолжала плакать, и расс все время высовывал голову из ванной, контролируя нас. Меня это злило. Чего они, собственно, опасаются? Что я ее уроню? Или придушу? Они все, я знаю, следят за мной: и директриса, и начальник охраны. Может, и Элинор уже разбудили в Гамбурге или Париже, где сейчас почти полночь. У них, несомненно, есть план на случай всего, что я могу выкинуть.

— Не плачь, Элли, — засюсюкал я, подавив гнев. — Скоро мама придет.

— Иду уже, иду, — хриплым со сна голосом отозвалась Эл. Эллен завертела головой и, не найдя матери, залилась еще пуще.

Выглянула дженни, прижимая к носу окровавленное полотенце.

Я стал качать Эллен на колене.

— Мама сейчас придет, а пока Сэм тебе фокус покажет, хочешь? — Я выдернул из головы волос. Он зашипел. Эллен мигом умолкла и вытаращила глазенки. Расс ринулся к нам, но затормозил на полдороге, увидев, в чем дело, и весь скривился, так ему стало противно.

— Выйди и дженни с собой забери. — Мне стоило усилия сказать это спокойно, без крика.

— Извините, мар, но мне приказано… — Он осекся и закашлялся. — Да, хорошо. — Он вышел из детской, ведя дженни с запрокинутой головой.

— Спасибо, — сказал я Эл.

— Я здесь.

Мы оглянулись. Она сидела рядом на резном деревянном стуле. Эллен радостно запищала, но к матери не потянулась — она уже в шесть месяцев стала понимать разницу между реальным человеком и голограммой. Глаза у Элинор припухли, волосы растрепались. Она была босиком, в длинном шелковом халате, которого я раньше не видел. Меня кольнула ревность — она, возможно, спала с любовником. Но мне-то, собственно, что?

Эл стала рассказывать нам про гусеничку, которую видела сегодня в парижском парке. Показала рукой, как это милое создание ползает. Эллен прижалась ко мне, и я поймал себя на том, что продолжаю ее качать. За гусеницей появилась белка с пушистым серым хвостом, за белкой множество ног в модной обуви, но я как-то упустил нить и слушал не слова, а только голос. Эл рассказывала про желудь, потерявший шапочку, и козявок, пришедших на чай, а ее голос говорил: я тебя сделала из наилучших материалов. Ты само совершенство. Никому тебя в обиду не дам, всегда буду тебя любить.

Потом голос переменился, наделив меня глубочайшим чувством потери.

— А как там мой большои мальчик? — спросила Эл.

— Отлично, — сказал я. — А ты?

Эл рассказала, как провела день. Она говорила про напряженный график, про лидера, потерявшего голову, и дипломатов, пришедших на чай, а мне слышалось: «Ты уже взрослый и должен справляться сам. Никто не совершенен, но мы постараемся. Я никогда тебя не обижу, всегда буду тебя любить. Вернись ко мне, пожалуйста».

Я открыл глаза. Эллен спала, свернувшись клубочком у меня на коленях, положив кулачок под щечку. Ротик у нее приоткрылся. Я отвел ей волосы со лба, провел своими раздутыми пальцами по щеке, подбородку. Наверное, я так делал довольно долго. Когда я снова взглянул на Эл, она смотрела пристально, пытаясь разгадать выражение моего лица.

— У нее твои брови, — сказал я.

— Да уж, — улыбнулась она. — Бедный ребенок.

— Это в ней самое милое.

— А с твоими что сделалось?

— Дурная привычка. Теперь я взялся за шевелюру. Она окинула взглядом мои проплешины.

— И все-таки ты теперь лучше выглядишь.

— Да. Похоже, пошел на поправку.

— Ты меня радуешь. Я так за тебя волновалась.

— Знаешь, я только что придумал имя своему новому поясу.

— Да? Какое?

— Попрыгунчик.

— Попрыгунчик? — от души расхохоталась она.

— Он ведь у меня молодой еще, — пояснил я.

— Совсем юнец, видимо.

Наш разговор стал напоминать старые времена, но времена были новые, и я сказал:

— Завтра поучу Попрыгунчика вести пресс-конференцию.

— Вот как, — неуверенно произнесла Эл. — Спасибо, что сказал. А тема?

Я видел по ее глазам, какие лихорадочные предположения строит она вместе с Кабинетом. Кажется, я выкинул что-то непредусмотренное? Преподнес им сюрприз? Я испытывал извращенное удовлетворение, надеясь на это.

— Мой арест, полагаю. И прижигание.

— Это не твоя вина, Сэм. Ты никому не обязан ничего объяснять.

— Знаю, но чувствую, что должен дать показания. Думаю, людям интересно будет узнать, что случилось со мной. Я ведь как-никак публичная фигура — или был таковой.

— Не обижайся, Сэм, но о вонючих теперь говорят в каждом выпуске новостей. Интерес могут вызвать разве что наши с тобой отношения. Хочешь навредить мне и Эллен?

Нет, этого я не хотел.

— Кроме того, публичные разговоры о прижигании нарушают условия твоего освобождения. Ты сам знаешь.

Да, я это знал.

— На, возьми. — Я встал и протянул ей спящую девочку. Она протянула руки, но тут мы оба вспомнили, что ее здесь нет. Миг спустя пришла дженни, молча взяла у меня ребенка и вышла, закрыв дверь за собой.

Я, повернувшись к Элинор, развел руки в сторону.

— Посмотри на меня, Эл. Посмотри, что они со мной сделали.

— Я знаю, Сэм, знаю. — Ее призрачные пальцы коснулись моей груди. — Я работаю над этим, поверь мне. Я выслежу этих людей, даже если это станет последним, что я сделаю в жизни. Можешь на это рассчитывать. А потом уничтожу их за то, что они сделали с нами. Даю тебе слово.

Я не был тогда готов к тому, чтобы отклонить это ее обещание, хотя уже понимал, что местью ничего не исправишь.

Я посмотрел на стены из старого камня, на вековой дуб и рыбный пруд за окном.

— Не думаю, что смогу здесь жить.

— Но ведь это наш дом, Сэм.

— Не наш. Твой.

У нее хватило милосердия не спорить со мной.

— Куда же ты пойдешь? — только и спросила она.

Я не знал куда. До этого момента я сам не ведал, что ухожу.

— Хороший вопрос. Куда обычно деваются инвалиды?