Шоссе

В любом случае очевидно: электромагнитные волны и, в частности, световые лучи в видимой части спектра достигают поверхности планеты. Это доказывают многочисленные наблюдения разведчиков, для которых небо представляется абсолютно нормальным; они видят на нем созвездия, а также космические корабли, пролетающие мимо планеты или находящиеся на ее орбите.

Таким образом, облачность функционирует как сеть одностороннего действия: электромагнитные волны могут проходить через нее к планете, но задерживаются при их возвращении обратно в космос. Поэтому разведчики могут принимать сообщения с кораблей Компании, однако не способны что-либо передать. Как выяснилось, есть только один способ пробить щит, окружающий планету — луч гамма-лазера, но высокая стоимость эксплуатации ограничивает возможности, применения аппарата лишь чрезвычайными ситуациями. Разведчики используют его лишь при обнаружении Двери. Кроме того, гамма-лазер применяется бортовым компьютером для сигнала о том, что разведчик нарушил условия контракта. В остальных случаях разведчик не может поддерживать связь с базой.

До настоящего времени мы знаем эту планету только по картам, которые были составлены выжившими разведчиками. Из них следует, что на Блюейуэй отсутствует всякая логика и целесообразность. В частности, бывали случаи, когда разведчики пересекали один и тот же район, но всякий раз он отличался от того, что было запечатлено на карте.

Сейчас ночь. Приближается время снотворных пилюль. Они мне не нравятся и никогда не нравились. Но мне действительно нужно поспать, а без снотворного ничего не выйдет. Эти типы из Компании — своего рода извращенцы, сукины дети. Сначала они обрабатывают нас химией, чтобы добить желание спать, а потом снабжают пилюлями на полчаса концентрированных сновидений. Они говорят, что это полезно для нашего психического здоровья. Хотя вполне могли бы оставить наше тело в прежнем виде. Но тогда нам требовалось бы, как минимум, восемь часов сна, что весьма непродуктивно. Компании и так теряют слишком много разведчиков.

Достаю пилюлю из аптечки. Она медленно тает во рту, с отвратительным сладким вкусом, который завершается капелькой горечи. Шоссе расплывается передо мной. Теперь я заложник бортового компа.

Через двадцать минут я просыпаюсь посреди ада, объятого разноцветным пламенем. В кабине невыносимо жарко. Испечься можно. Сотни огоньков загораются и гаснут на панели управления. Комп свихнулся. Что ж, добро пожаловать в клуб самоубийц, электронная рухлядь, — теперь нас двое.

Наконец пламя медленно гаснет, оставаясь позади машины. Новая местность выглядит достаточно безопасной, и я приказываю компу-инвалиду остановиться и оценить ущерб. Через десять тоскливых минут искусственный и неестественно любезный голос сообщает, что ничего серьезного не произошло. Некоторые датчики отказали из-за перегрузки, а в разных местах корпуса турболета от сильного жара потрескалась краска. Но, вырываясь из огненного ада, мы потратили почти половину запасов горючего. Это скверно, хотя могло быть и хуже. Оставшегося топлива хватит на два-три дня. Если за это время мне удастся найти канистру с горючим, то я спасен. Если же нет… Что ж, у меня всегда в запасе есть возможность нажать красную кнопочку. Тогда турболет взмоет стрелой вверх, и за облаками кто-нибудь подберет меня. Но это будет означать, что я расторг свой контракт — со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Об этом лучше не думать. Вообще ни о чем не думать. Жми по Шоссе и молись о горючем.

Двери. Ах, да, Двери… Несомненно, это интересный вопрос. Спасибо, Михайлович, можете сесть. Двери… Подождите, у меня погасла трубка… Тф-фери… Кто-нибудь может объяснить, что они собой представляют?.. Как я и предполагал… Хорошо, тогда я вам расскажу о Дверях. Я скажу вам только одно: мы о них ничего не знаем, вот и все. До сего момента ни один из тех разведчиков класса Д, которые входили в Двери, не вернулся обратно — разумеется, если: речь идет о перемещении в пространстве. Нам известно лишь, что эти артефакты — порождение планеты Блюейуэй, что время от времени Шоссе разветвляется и одна из дорог на такой развилке может привести к Двери. Вот и все. Конец диссертации. Нет-нет, это была шутка. У нас еще остается несколько минут, а мне платят за то, чтобы я говорил с вами целый час, хотя, как я подозреваю, вам абсолютно до лампочки то, что я мог бы вам сказать. Но раз уж мы завели об этом речь… что за долбаная трубка!.. я должен признаться, что все это не интересует даже меня самого. Можете идти, если хотите… Нет, это я опять шучу. Надо бы бросить курить… Итак, Двери… Странное, конечно, название, но эти штуковины похожи именно на дверь. На обычную дверь обычного дома… этакий прямоугольник с дверной ручкой посередине, с замком и декоративными планками. Черт его знает, что это такое. Ну, вот теперь действительно всё… Когда разведчик находит Дверь, то имеет право завершить свой контракт. Тогда он возвращается домой или куда-нибудь еще, с деньгами в кармане, а Компания посылает разведчика класса Д исследовать Дверь. Тот приземляется на Блюейуэй, хотя термин «приземляться» тут не годится… в общем, совершает посадку. Иногда, если ему повезет, место расположения Двери не смещается (а зачастую выходит как. раз наоборот), и разведчик обнаруживает ее именно там, где она была найдена в первый раз. Он подходит к ней, входит… и исчезает. А теперь, поскольку это всё на сегодня… к тому же скоро прозвенит звонок… через… пять… четыре… три… два… один… Ага! Ну а завтра я хочу, чтобы вы представили мне анализ третичных уравнений Каренкова. До свидания.

Однажды я имел женщину. Или лучше сказать, что она имела меня. Это старая хохма периода Междуцарствия. Я вычитал ее в одной из книг Лао-Шэ Эрнандеса. Великий был тип, этот Лао-Шэ, мы бы с ним спелись, это точно: Я бы рассказал ему анекдот про Бэтмана. Я ведь многое знаю о временах накануне Беспорядков, особенно что касается хохм, да и не только… Жаль, что я провел на том свете почти пятьсот лет. Вот это было настоящее наказание…

Я имел женщину или она имела меня — какая теперь разница в этом бессмысленном аду? Хотя, наверное, если бы в аду был какой-то смысл, то он перестал бы казаться адом. Раньше были другие времена, как принято говорить. Столько воды с тех пор утекло… И все-таки я еще помню ее лицо и вижу его перед собой каждую ночь, когда выключаю свет в кабине и веду машину только при свете фар, выхватывающих из тьмы Шоссе. Да-да, я совершенно отчетливо вижу ее.

Однажды у меня была женщина. Да, не красотка. Но я любил ее, и, думаю, она любила меня — по крайней мере, поначалу. Нет, она не была сногсшибательной женщиной, да я и сам оставлял желать много лучшего, поэтому мы с ней были отличной парой — если, конечно, в этом безумном мире люди вообще способны подходить друг другу.

Однажды у меня была женщина. Всего один раз и так давно… Я помню ее лицо, ее глаза. Глаза у нее… Откуда берется такая властность в женском взгляде? А еще красота, жалость, нежность? Ее глаза… Следовало бы принять закон, запрещающий такие глаза, чтобы они не могли смотреть на меня из глубин времени, врываясь в мои кошмарные пилюльные сны и заставляя меня корчиться от тоски. Да, такие глаза надо запрещать законом.

Я имел женщину. Да, это был я… Она не была богиней, но она была женщиной, и ее глаза смотрели на меня как… Ни у кого больше нет такого взгляда. Ни у кого. И ведь взгляд-то — ничего особенного, кто, черт возьми, будет спорить с этим? Но почему-то мне было достаточно ее взгляда — он до сих пор преследует меня…

Однажды… или это было во сне?.. я имел женщину. Ее глаза пленили меня, смяли, сделали беззащитным.

Однажды я имел женщину. И убил ее. Ее глаза не переставали смотреть на меня, пока она истекала кровью. Эти глаза… Никогда больше я не увижу таких глаз, как эти. Думаю, что я любил больше глаза, чем ту, которой они принадлежали. Я убил ее. А она, умирая, все глядела на меня. Она продолжала смотреть на меня, пока истекала кровью, своим бездонным и беззащитным взглядом. Я любил ее, когда целая свора врачей твердила, что я свихнулся. Я любил ее, когда адвокат-импотент назвал меня монстром. Я любил ее, когда двенадцать неудачников выносили вердикт, приговаривая меня к сумасшествию. Я любил ее. Да-да, я любил ее. Я любил ее глаза. Впрочем, и ее саму — тоже…