Страница 26 из 181
Но вместе с этим развивается второе противоречие внутри самой моногамии. Рядом с мужем, скрашивающим свое существование гетеризмом, стоит покинутая супруга [Эта и предыдущая фразы добавлены Энгельсом в издании 1891 года. Ред.]. Одна сторона противоречия так же немыслима без другой, как невозможно иметь в руке целое яблоко после того, как съедена его половина. Однако не таково, по-видимому, было мнение мужчин, пока жены не вразумили их. Вместе с единобрачием появляются два неизменных, ранее неизвестных характерных общественных типа: постоянный любовник жены и муж-рогоносец. Мужчины одержали победу над женщинами, но увенчать победителей великодушно взялись побежденные. Рядом с единобрачием и гетеризмом неустранимым общественным явлением сделалось и прелюбодеяние, запрещенное, строго наказуемое, но неискоренимое. Достоверность происхождения детей от законного отца продолжала, как и раньше, основываться самое большее на нравственном убеждении, и, чтобы разрешить неразрешимое противоречие, Code Napoleon ввел статью 312:
«L'enfant concu pendant le mariage a pour pere le mari» — «отцом ребенка, зачатого во время брака, является муж».
Таков конечный результат трехтысячелетнего существования единобрачия.
Таким образом, в тех случаях, когда индивидуальная семья остается верна своему историческому происхождению и когда в ней в силу исключительного господства мужа противоречие между мужчиной и женщиной приобретает ясно выраженный характер, эта семья дает нам в миниатюре картину тех же противоположностей и противоречий, в которых движется общество, разделенное на классы со времени наступления эпохи цивилизации, и которые оно не способно ни разрешить, ни преодолеть. Я говорю здесь, разумеется, лишь о тех случаях единобрачия, когда супружеская жизнь действительно соответствует установлениям, вытекающим из первоначального характера этого института, но жена при этом восстает против господства мужа. Что далеко не все браки протекают так, об этом лучше всех знает немецкий филистер, который так же не умеет быть господином в своем доме, как и в государстве; его жена поэтому с полным правом присваивает себе мужскую власть, которой он не достоин. Зато он воображает, что стоит гораздо выше своего французского товарища по несчастью, которому чаще, чем ему самому, приходится куда хуже.
Впрочем, индивидуальная семья отнюдь не везде и не во всякое время принимала такую классически суровую форму, какую она имела у греков. У римлян, которые в качестве будущих завоевателей мира обладали более широким, хотя и менее утонченным взглядом на вещи, чем греки, жена пользовалась большей свободой и большим уважением. Римлянин считал, что супружеская верность достаточно обеспечена предоставленной ему властью над жизнью и смертью его жены. Кроме того, жена могла здесь наравне с мужем при желании расторгнуть брак. Но наибольший прогресс в развитии единобрачия был достигнут, несомненно, с вступлением на историческую арену германцев и достигнут потому, что у них, вероятно ввиду их бедности, моногамия, по-видимому, в то время еще не вполне развилась из парного брака. Мы приходим к этому заключению на основании следующих трех обстоятельств, упоминаемых Тацитом. Во-первых, при всей святости брака, — «они довольствуются одной женой, женщины живут огражденные целомудрием»[90], — у них все же было распространено многоженство среди знати и вождей племен, подобно тому, что мы встречали у американцев, у которых существовал парный брак. Во-вторых, переход от материнского права к отцовскому мог совершиться у них только незадолго перед этим, так как брат матери — ближайший сородич мужского пола согласно материнскому праву — еще признавался у них чуть ли не более близким родственником, чем собственный отец, что также соответствует точке зрения американских индейцев, у которых Маркс, как он часто говорил, нашел ключ к пониманию нашего собственного прошлого. И, в-третьих, женщины у германцев пользовались большим уважением и значительным влиянием на общественные дела, что стоит в прямом противоречии со свойственным моногамии господством мужчин. Почти во всем этом германцы не отличаются от спартанцев, у которых, как мы видели, парный брак также не был еще полностью изжит [Эта и предыдущая фразы добавлены Энгельсом в издании 1891 года. Ред.].
Таким образом, и в этом отношении вместе с германцами приобрел мировое господство совершенно новый элемент. Новая моногамия, развившаяся на развалинах римского мира в процессе смешения народов, облекла владычество мужчин в более мягкие формы и дала женщинам, по крайней мере с внешней стороны, более почетное и свободное положение, чем когда-либо знала классическая древность. Тем самым впервые была создана предпосылка, на основе которой из моногамии, — внутри нее, наряду с ней и вопреки ей, смотря по обстоятельствам, — мог развиться величайший нравственный прогресс, которым мы ей обязаны: современная индивидуальная половая любовь, которая была неизвестна всему прежнему миру.
Этот прогресс, однако, был вызван именно тем обстоятельством, что германцы переживали еще период парной семьи и перенесли в моногамию, насколько это представлялось возможным, положение женщины, соответствующее парной семье; он был вызван отнюдь не каким-то легендарным, чудесным природным предрасположением германцев к чистоте нравов, которое в сущности сводится к тому, что парный брак действительно свободен от резких нравственных противоречий, присущих моногамии. Напротив, германцы в период их переселений, в особенности на юго-восток, к степным кочевникам Причерноморья, глубоко пали в нравственном отношении и восприняли у последних, кроме их искусства верховой езды, также и гнусные противоестественные пороки, о чем определенно свидетельствует Аммиан относительно тайфалов и Прокопий относительно герулов[91].
Но если из всех известных форм семьи моногамия была единственной формой, при которой могла развиться современная половая любовь, то это не значит, что последняя развилась в ней исключительно или хотя бы преимущественно как любовь супругов друг к другу. Самая природа прочного единобрачия при господстве мужа исключала это. У всех исторически активных, то есть у всех господствующих классов, заключение брака оставалось тем, чем оно было со времени парного брака, — сделкой, которую устраивают родители. И первая появившаяся в истории форма половой любви, как страсть, и притом доступная каждому человеку (по крайней мере из господствующих классов) страсть, как высшая форма полового влечения, — что и составляет ее специфический характер, — эта первая ее форма, рыцарская любовь средних веков, отнюдь не была супружеской любовью. Наоборот. В своем классическом виде, у провансальцев, рыцарская любовь устремляется на всех парусах к нарушению супружеской верности, и ее поэты воспевают это. Цвет провансальской любовной поэзии[92]составляют «альбы» (albas), по-немецки песни рассвета. Яркими красками изображают они, как рыцарь лежит в постели у своей красотки, чужой жены, а снаружи стоит страж, который возвещает ему о первых признаках наступающего рассвета (alba), чтобы он мог ускользнуть незамеченным; затем следует сцена расставания — кульминационный пункт песни. Жители Северной Франции, а равным образом и бравые немцы тоже усвоили этот род поэзии вместе с соответствующей ему манерой рыцарской любви, и наш старый Вольфрам фон Эшенбах оставил на ту же щекотливую тему три чудесные песни, которые мне нравятся больше, чем его три длинные героические поэмы.
Заключение брака в современной нам буржуазной среде происходит двояким образом. В католических странах родители по-прежнему подыскивают юному буржуазному сынку подходящую жену, и, разумеется, результатом этого является наиболее полное развитие присущего моногамии противоречия: пышный расцвет гетеризма со стороны мужа, пышный расцвет супружеской неверности со стороны жены. Католическая церковь, надо думать, отменила развод, лишь убедившись, что против супружеской неверности, как против смерти, нет никаких средств. В протестантских странах, напротив, буржуазному сынку, как правило, предоставляется большая или меньшая свобода выбирать себе жену из своего класса; поэтому основой для заключения брака может служить в известной степени любовь, как это, приличия ради, постоянно и предполагается в соответствии с духом протестантского лицемерия. Здесь гетеризм практикуется мужем не столь энергично, а неверность жены встречается не так часто. Но так как при любой форме брака люди остаются такими же, какими были до него, а буржуа в протестантских странах в большинстве своем филистеры, то эта протестантская моногамия, даже если брать в общем лучшие случаи, все же приводит только к невыносимо скучному супружескому сожительству, которое называют семейным счастьем. Лучшим отражением обоих этих видов брака служит роман: для католического — французский, для протестантского — немецкий [В издании 1884 года: «немецкий и шведский». Ред.]. В том и другом «он получает ее»: в немецком молодой человек — девушку, во французском муж — пару рогов. Не всегда при этом ясно, кто из них оказывается в худшем положении. Поэтому-то скука немецкого романа внушает французскому буржуа такой же ужас, как «безнравственность» французского романа — немецкому филистеру.
90
См. Тацит. «Германия», главы 18–19.
91
Аммиан Марцеллин. «История в 31 книге», кн. XXXI, гл. 9; Прокопий Кесарийский. «Война с готами», кн. II, гл. 14 (Книга VI «Истории войн Юстиниана с персами, вандалами и готами»).
92
Имеется в виду поэзия трубадуров Южной Франции конца XI — начала XIII веков.