Страница 63 из 171
Как видно, применять гегелевскую диалектику все же несколько труднее, чем цитировать стишки Шиллера. Если нужно было, чтобы имперская конституция «фактически» существовала, несмотря на свое «принципиальное противоречие», то она должна была бы, по крайней мере, выразить «принципиально» то противоречие, которое существовало «фактически». «Фактически» на одной стороне стояли Пруссия и Австрия, военный абсолютизм, а на другой стороне немецкий народ, у которого обманом вырвали плоды его мартовского восстания, которого надули в значительной мере вследствие его глупого доверия к жалкому Франкфуртскому собранию и который как раз в это время собирался, наконец, снова вступить в борьбу с военным абсолютизмом. Это фактическое противоречие могло быть разрешено только при помощи фактической борьбы. Выражала ли имперская конституция это противоречие? Ни в коей мере. Она выражала то противоречие, которое существовало в марте 1848 г., до того как Пруссия и Австрия снова собрались с силами, до того как оппозиция в результате частичных поражений оказалась раздробленной, ослабленной, обезоруженной. Далее, она выражала лишь детское самообольщение господ из собора св. Павла, которые воображали, что могут еще и в марте 1849 г. диктовать законы прусскому и австрийскому правительствам и обеспечить себе на веки вечные столь же доходные, сколь и безопасные местечки немецких имперских Барро.
Затем г-н Симон поздравляет себя и своих коллег с тем, что ничто не могло поколебать их в своекорыстном ослеплении насчет имперской конституции:
«Признайте же к стыду своему, вы, ренегаты Готы, что в пылу страстей мы не поддались никакому искушению, что мы остались верными своему слову и ни на йоту не изменили наше общее творение!» (стр. 67).
Далее он указывает на их геройские подвиги по отношению к Вюртембергу и Пфальцу и на их штутгартскую резолюцию от 8 июня, в которой они взяли Баден под защиту империи, хотя в действительности империя тогда уже находилась под защитой Бадена[126]; их резолюции доказывали только их решимость «ни на йоту» не отказываться от своей трусости и насильственно навязывать иллюзию, в которую они сами уже не верили.
Упрек, будто «имперская конституция являлась только маской для республики», г-н Симон опровергает следующим крайне глубокомысленным аргументом:
«Только в том случае, если бы борьба против всех без исключения правительств должна была быть доведена до конца… Но кто же утверждает, что борьба против всех без исключения правительств должна была быть доведена до конца? Кто же может учесть наперед все возможные колебания военного счастья и борьбы, и если бы вдруг случилось, что враждующие братья» (правительства и народ), «после кровавой борьбы, изнеможенные, не имея уже сил ни на какое решение, стояли бы друг против друга, и на них снизошел бы дух мира и примирения, то разве мы нанесли бы хоть малейший ущерб знамени имперской конституции, под сенью которого они могли бы протянуть друг другу братские руки для примирения? Оглянитесь вокруг себя! Положите руку на сердце! Прислушайтесь к голосу своей собственной совести, и вы ответите, вы должны будете ответить: нет, нет и еще раз нет!» (стр. 70).
Вот тот подлинный колчан красноречия, откуда г-н Симон доставал стрелы, которые метал с таким поразительным эффектом в соборе св. Павла! Но, несмотря на всю свою пошлость, этот сентиментальный пафос все же представляет своеобразный интерес. Он показывает, как господа франкфуртцы спокойно отсиживались в Штутгарте, выжидая, пока враждующие партии не устанут от борьбы, чтобы в надлежащий момент стать между изнеможенными борцами и предложить им панацею примирения — имперскую конституцию. А насколько хорошо г-н Симон понимает своих коллег, видно из того, что эти господа еще и теперь заседают в Берне у трактирщика Бенца на Кесслергассе в ожидании пока снова разгорится борьба, чтобы, когда партии, «изнеможенные, не имея уже сил ни на какое решение, будут стоять друг против друга», вмешаться и предложить им для соглашения имперскую конституцию, это совершеннейшее выражение бессилия и нерешительности.
«Но, наперекор всему, я говорю вам, что, как ни больно идти одинокими тропами изгнания, вдали от отчизны, вдали от родины, вдали от престарелых родителей, я ни за какие земные блага не променял бы свою чистую совесть на угрызения совести ренегатов и бессонные ночи власть имущих» (стр. 71).
Если бы только можно было отправить в изгнание этих господ! Но разве они не носят с собой в своих чемоданах отечество в виде франкфуртских стенографических отчетов, из которых исходит к ним самый настоящий воздух отчизны и избыток чудеснейшего самодовольства?
Впрочем, если г-н Симон утверждает, что он поднял голос в защиту борцов за имперскую конституцию, то это лишь благочестивый обман. Борцы за имперскую конституцию не нуждались в его «голосе права». Они сами защищали себя лучше и энергичнее. Но г-н Симон должен прикрыться ими, чтобы замаскировать тот факт, что в интересах скомпрометированных во всех отношениях франкфуртцев, в интересах тех, кто сфабриковал имперскую конституцию, в своих собственных интересах он считает необходимым произнести некую oratio pro domo.
Написано в январе — феврале 1850 г.
Напечатано в журнале «Neue Rheinische Zeitung.
Politisch-okonomische Revue» № 2, 1850 г.
Печатается по тексту журнала
Перевод с немецкого
ГИЗО. «ПОЧЕМУ УДАЛАСЬ АНГЛИЙСКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ? РАССУЖДЕНИЕ ОБ ИСТОРИИ АНГЛИЙСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ». ПАРИЖ, 1850
Памфлет г-на Гизо ставит себе целью доказать, что Луи-Филипп и политика Гизо собственно не должны были потерпеть крушение 24 февраля 1848 г. и что лишь скверный характер французов виной тому, что Июльская монархия 1830 г. после 18-летнего мучительного существования пришла к позорному краху, не обнаружив той долговечности, которой наслаждается английская монархия с 1688 года.
Из этого памфлета видно, что даже самые умные люди ancien regime {старого порядка. Ред.}, даже те, кому ни в коем случае нельзя отказать в своего рода таланте историка, до того сбиты с толку роковыми февральскими событиями, что утратили всякое понимание истории, даже понимание своих собственных прошлых поступков. Вместо того, чтобы понять на основании опыта февральской революции радикальное отличие исторических условий и расстановки общественных классов во французской монархии 1830 г. и в английской монархии 1688 г., г-н Гизо несколькими морализирующими фразами сводит на нет все различие между ними и клянется в заключение, что обанкротившаяся 24 февраля политика «сохраняет государства и одна только способна покончить с революциями».
Если точно сформулировать вопрос, на который хочет ответить г-н Гизо, то он сводится к следующему: почему в Англии буржуазное общество развивалось в форме конституционной монархии дольше, чем во Франции?
Для характеристики знакомства г-на Гизо с ходом буржуазного развития в Англии может послужить следующее место:
«При королях Георге I и Георге II направление умов изменилось; внешняя политика перестала быть главным предметом их интереса; преобладающей заботой правительства и общественного мнения стали внутренняя администрация, сохранение мира, финансовые, колониальные и торговые вопросы, развитие парламентского режима и парламентская борьба» (стр. 168).
Г-н Гизо находит в правлении Вильгельма III только два достойных упоминания момента: сохранение равновесия между парламентом и короной и сохранение европейского равновесия путем борьбы против Людовика XIV. И вот при Ганноверской династии внезапно «направление умов изменилось», неизвестно как и почему. Мы видим здесь, как г-н Гизо применяет самые затасканные фразы французских парламентских прений к английской истории и думает, что этим он объясняет ее. Точно таким же образом г-н Гизо, будучи министром, воображал, что он удерживает на своих плечах равновесие между парламентом и короной, а также и европейское равновесие, в то время как в действительности он делал не что иное, как распродавал в розницу все французское государство и все французское общество финансистам-ростовщикам парижской биржи.
126
В рецензируемой брошюре Симон писал, что депутаты Франкфуртского собрания решительно осудили выступление вюртембергского короля против имперской конституции и солидаризировались с вооруженной борьбой в Пфальце и Бадене в защиту этой конституции. В частности, Симон ссылался на резолюцию, принятую охвостьем Собрания 8 июня 1849 г., после переезда его в Штутгарт. Между тем, резолюция, которая ставила Баден под защиту и покровительство империи, т. е. франкфуртского Национального собрания, носила чисто декларативный характер. Опасаясь широкого народного движения, Собрание не оказало никакой конкретной помощи повстанцам; более того, оно отказалось призвать на свою защиту инсуррекционные войска Бадена и Пфальца, как это предлагали сделать Маркс и Энгельс во время своих переговоров с вождями Франкфуртской левой в мае 1849 года.