Чернее черного

— Ладно, до завтра.

Назавтра, принявшись загружать вещи в машину, они не смогли найти ее шелка — ее шелка, ее абрикосовые шелка для драпировки портрета. Но они всегда, всегда, сказала она, лежат в одном и том же месте, если они, конечно, не в стирке, и, чтобы доказать себе, что они не в стирке, она вывернула содержимое сперва своей бельевой корзины, а потом и корзины Колетт. Она сделала это формально, она знала, что шелка исчезли или украдены. Уже с неделю Эл замечала, что из ее ванной и с туалетного столика исчезают мелкие предметы.

Зашла Колетт.

— Я посмотрела в стиральной машине, — сообщила она.

— И? Их там нет?

— Нет, — согласилась Колетт. — Но все равно советую взглянуть.

Колетт включила на кухне вытяжку и побрызгала освежителем воздуха. Но запах горелого жира никуда не делся. Эл наклонилась и заглянула в стиральную машину. Сперва она отдернула руку, но потом все-таки вытащила вещь наружу. Хмурясь, она подняла ее к глазам. Это был мужской носок, серый, шерстяной, с протертой пяткой.

Так вот к чему привели курсы Морриса, подумала она. Он упер мои шелка, и маникюрные ножницы, и таблетки от головы, достал из холодильника яйца и пожарил их. Он подсунул свой носок Колетт — возможно, скоро покажет ей всю ногу. Она оглянулась через плечо, словно он мог материализоваться целиком, словно мог сидеть на конфорке и дразнить ее.

— Ты впустила в дом того бродягу, — обвинила Колетт.

— Марта? Ты жестоко ошибаешься.

— Я видела, что он шатается поблизости, — настаивала Колетт, — и я решительно против того, чтобы он заходил в наш дом, пользовался нашей кухней и удобствами. Полагаю, именно он в ответе за поднятое сиденье в туалете, что я не раз обнаруживала за последние дни. Ты должна решить, кто здесь живет, Элисон: либо я, либо он. Что до сковороды и хлеба, который явно тайком был пронесен в дом, пусть они останутся на твоей совести. На свете нет такой диеты, которая позволяет жрать животные жиры в промышленных количествах и палить чужие сковородки. Ну а носок — полагаю, я должна радоваться, что не нашла его до того, как он был постиран.

В «Смоковнице и фазане», под более достойной вывеской, некогда располагался постоялый двор, и фасад здания все еще был забрызган грязью узкой оживленной дороги. В шестидесятых заведение практически пустовало, и лишь кучка престарелых постоянных клиентов ютилась по углам мрачных залов, где гуляли сквозняки. В семидесятых помещение купила сеть мясных ресторанов и отреставрировала его в стиле Тюдоров: стены облицевали фанерными панелями под дуб, расставили сиденья с глубокой простежкой, обитые грязеотталкивающим плюшем, которым так увлекались Тюдоры. Новое меню предлагало картофель, запеченный в фольге, с маслом или сметаной, треску или пикшу, на выбор, в панировке, а на гарнир — салат или сероватый, чуть теплый горох. С каждым десятилетием, с каждой сменой владельца эксперименты с тематикой ресторана продолжались, пока его оригинальное меню не приобрело ретро-шик и в нем вновь не появились коктейли из креветок. А также брускетта и рикотта.[49] И детские блюда с фигурными макаронами, кусочками рыбы и крошечными колбасками, похожими на пальчик Гензеля, по которому ведьма проверяла, достаточно ли он растолстел. В ресторане были пыльные занавески с рюшами и обои где-то в стиле Уильяма Морриса, моющиеся, но беззащитные против детей, которые вытирали руки о стены, как привыкли дома. В спортивном баре, где сигареты были под запретом, потолки выкрасили желтоватой краской, намекая, будто в нем годами предавались пороку курения табака; это проделали тридцать лет тому назад, и никто не собирался что-либо менять.

Чтобы пройти в банкетный зал, надо было прорваться через бар, мимо подмигивающих игральных автоматов. Колетт принесла всем выпить, загибая пальцы: Джемма, Кара, Сильвана, Наташа, четыре большие водки с тоником, мне тоже, так что пять, сладкий херес для миссис Этчеллс и газировка для Элисон. Внутренние стены были тонкими, пористыми; во время шумных повторов первых вечерних голов залы сотрясались, и кухонные запахи ударяли в ноздри медиумов, собравшихся в душной каморке за сценой. Настроение было боевым. Мэнди зачитала, кто за кем выступает.

— Я отработаю только двадцать минут, у меня артрит, — заявила миссис Этчеллс.

— Дорогая, — откликнулась Мэнди, — ты в любом случае отработала бы только двадцать минут, в этом вся суть, это как салки или эстафета.

— О, но в это я не играю, — возразила миссис Этчеллс.

Мэнди вздохнула.

— Забудь, что я сказала. Выступай как обычно. Можешь поставить на сцену стул, если хочешь. Колетт, ты как, сможешь раздобыть ей стул?

— Это не моя работа.

— Может, и нет, но разве трудно проявить командный дух?

— Я уже согласилась помочь с микрофоном. Этого вполне достаточно.

— Я раздобуду стул для миссис Э., — вызвалась Эл.

— Знаете, она никогда не называет меня бабулей, — пожаловалась миссис Этчеллс.

— Давай поговорим об этом в другой раз, — поморщилась Эл.

— Я могу вам кое-что рассказать, — не унималась миссис Этчеллс. — Кое-что об Элисон, такое, что у вас глаза на лоб полезут. Вы думаете, что все повидали, юные леди. Но вы ни черта не видели, вот что я вам скажу.

Перевернутая Папесса — это намек на то, что корни бед залегают глубже, чем вам кажется. Она предупреждает о скрытом влиянии врага, женщины, но не удосуживается назвать ее имя.

— Может, хватит, а? — сказала Кара.

Из-за стены донесся долгий рев: «Го-о-о-ол!»

Это вульгарная работа, на грани непристойности: никакой музыки, световых эффектов, проектора — только ты и они, ты и они, и мертвые, мертвые, которые могут соблаговолить, а могут и нет, которые могут сбивать с толку, и вводить в заблуждение, и смеяться над тобой, которые могут выкрикивать гадости прямо тебе в ухо, называться липовыми именами и давать ложные следы, лишь бы полюбоваться твоим смущением. Тебя без проволочек обманывают, и времени исправить ошибку нет, так что надо идти вперед, только вперед. Нынче все зрители считают себя талантливыми, одаренными. Им столько раз говорили, что в каждом дремлют паранормальные способности, что они только и ждут, когда же пробудятся их собственные, желательно в людном месте. Так что приходится их сдерживать. Чем меньше они сумеют сказать, тем лучше. Кроме того, медиумы должны опасаться обвинений в сговоре и мошенничестве. Времена изменились, клиенты стали агрессивны. Некогда они шарахались от медиумов, ныне медиумы шарахаются от них.

— Не переживай, — сказала Джемма. — Я не стану терпеть всякий вздор. — Она помрачнела и вышла на сцену.

— Давай, девочка! — крикнула Кара. — Давай, давай, давай!

Помост был низкий; Джемма всего на ступеньку возвышалась над своей аудиторией. Ее глаза обшаривали их, словно кучку преступников.

— Когда я дойду до вас, кричите. Не представляйтесь, меня не интересует ваше имя. Мне нужно только, чтобы вы говорили «да» или «нет», больше ничего. Мне нужна минута, мне нужна минута тишины, пожалуйста, я должна настроиться, должна настроиться на вибрации мира духов. — Прежде она попросила бы их взяться за руки, но нынче кому охота, чтобы они стакнулись. — Вот, пошло, пошло, — сказала Джемма. Ее лицо напряглось, и она похлопала пальцами по виску, такая у нее была манера. — Вы, я видела вас прежде, мадам?

— Нет, — беззвучно произнесла женщина.

Колетт сунула микрофон ей под нос.

— Вы не могли бы повторить, громко и четко?

— НЕТ! — проорала женщина.

Джемма удовлетворилась.

— Я назову вам имя. Отвечайте «да» или «нет». Это имя Маргарет.

— Нет.

— Подумайте еще раз. Имя Маргарет.

— Я не знаю никакой…

— Отвечайте «да» или «нет»!

— Нет.

— Я назову вам имя Джефф. Оно вам о чем-то говорит?

— Нет.

— Джефф стоит рядом со мной. Это вам о чем-то говорит?

49

Брускетта — итальянское блюдо, небольшие тосты из белого хлеба с различными добавками. Рикотта — разновидность итальянского свежего сыра.