Чернее черного

Лицо Колетт было худым и белым. Глаза ее сузились, точно бойницы.

— Я привыкла.

Она поставила бокал рядом с щипчиками Эл для завивки ресниц и бутылку тоника подле него.

— Плесни, — сказала Эл.

Она взяла бокал и вгляделась в шипучую жидкость. Затем поднесла его к свету.

— Боюсь, лед весь растаял.

— Ерунда. — Эл нахмурилась. — По-моему, сюда что-то просачивается.

— В твой джин-тоник?

— Кажется, я уловила проблеск. Пожилой человек. Ну ладно. Сегодня не доведется развалившись сидеть в старом кресле. Сразу приступим к делу.

Она залпом осушила напиток и поставила бокал на туалетный столик, заваленный пудреницами и тенями для век. Моррис оближет бокал, пока ее не будет в гримерке, пробежит своим желтым потрескавшимся языком по ободку. По громкой связи попросили выключить мобильные телефоны. Эл глядела на себя в зеркало.

— Готово, — произнесла она и осторожно придвинулась к краю стула, слегка ерзая бедрами.

Из-за двери показалась физиономия администратора.

— Все нормально?

«Попробуй со мной» «Аббы» затихла. Эл сделала вдох, отодвинула стул, поднялась — и засияла.

Она вышла в круг света. Из света, могла бы сказать она, все мы пришли и в свет же вернемся. В зале раздались негромкие взрывы аплодисментов, которые она отметила лишь взмахом густых ресниц. Она медленно подошла к самому краю сцены, где была натянута ленточка. Повернула голову. Глаза ее что-то искали, борясь со слепящими софитами. И тут она заговорила своим особым сценическим голосом.

— Эта юная леди, — Она смотрела на третий ряд, — Да, вы, юная леди. Как вас зовут?.. Что ж, Лиэнн, полагаю, у меня есть для тебя послание.

Из тесной груди Колетт вырвался вздох облегчения.

Одинокая, залитая светом, слегка вспотевшая, Элисон оглядела свою публику. Ее голос стал низким, мелодичным и доверительным, аура ее, идеального аквамаринового цвета, подобно шелковой шали, окутывала плечи.

— А теперь, Ли, я хочу, чтобы ты откинулась на спинку кресла, глубоко вздохнула и расслабилась. И это касается всех вас. Веселей — вы не увидите ничего страшного. Я не впаду в транс, а вы не узрите привидений и не услышите музыки духов. — Она смотрела, улыбаясь, оценивая ряды зрителей. — Так почему бы вам не устроиться поудобнее и не насладиться вечером? Я всего лишь настраиваюсь на нужную волну, внимательно слушаю и узнаю, кто сегодня посетил нас. Итак, если у меня будет для вас послание, будьте добры, поднимите руку и крикните — потому что иначе духи не смогут проникнуть к нам. Не стесняйтесь, просто крикните или помашите мне рукой. Тогда мои помощники бросятся к вам с микрофоном — не бойтесь, просто держите его покрепче и говорите громче.

В зале сидели люди всех возрастов. Старики принесли подушечки для больных спин, молодежь сверкала голыми животами и пирсингом. Юнцы запихали верхнюю одежду под кресла, но пожилые аккуратно скатали свою и положили на колени, словно спеленатых младенцев.

— Улыбайтесь, — приказала Эл. — Вы пришли, чтобы повеселиться, равно как и я. А теперь, Ли, душечка, вернемся к тебе — на чем мы остановились? Есть некая дама по имени Кэтлин, которая очень-очень любит тебя. Кто бы это мог быть, а, Лиэнн?

Лиэнн оказалась пустышкой. Девчонка лет семнадцати, вся в каких-то идиотских пуговицах и бантиках, волосы собраны в жидкие хвостики, личико остренькое. Эл предположила, что Кэтлин была ее бабушкой, но Лиэнн не поверила — она не знала, как звали ее бабушку.

— Подумай получше, дорогая, — упрашивала Эл. — Она ужасно хочет поговорить с тобой.

Но Ли покачала хвостиками. Она сказала, что, наверное, у нее вообще не было бабушки. В зале раздались смешки.

— Кэтлин говорит, она живет в парке и у нее маловато денег. Погоди-ка немножко. Пенни. Улица Пенни-парк. Тебе знаком этот адрес? Вверх по холму от рынка — а это ужасно тяжело, говорит она, когда у тебя полный мешок картошки. — Она улыбнулась зрителям. — Похоже, Кэтлин не дожила до того дня, когда продукты стали заказывать по интернету. Честно говоря, только подумаешь, как они жили в те дни… Надо почаще радоваться своему счастью. Ну что, Ли, как насчет Пеннипарк? Как насчет бабули Кэтлин, взбирающейся по холму?

Лиэнн излучала скептицизм. Она живет на Сандрингем-Корт, сказала она.

— Да, я знаю, — отозвалась Эл. — Я знаю, где ты живешь, солнышко, но я говорю совсем о другом, о каком-то старом местечке недалеко от Ланкашира или Йоркшира, где постоянно стреляют и играют в карты, — может быть, Пули-Бридж? Ну да неважно, — сказала Элисон. — Иди домой, Лиэнн, и спроси маму, как звали твою бабушку. Спроси, где она жила. Тогда-то ты поймешь, что сегодня вечером она была здесь ради тебя.

Шелест аплодисментов. Строго говоря, она их не заслужила. Но зрители оценили, что она хотя бы попыталась; к тому же то, что Лиэнн была глупа как пробка, привлекло аудиторию на сторону Эл. Подобная короткая семейная память — обычное дело в этих юго-восточных городках, откуда никто не родом, где никто не задерживается надолго, а вместо центра — парковка. Здесь ни у кого нет корней; люди не хотят то ли признаваться в них, то ли вспоминать свою чумазую малую родину и неграмотных бабок и прабабок с севера. Кроме того, нынче у детей памяти хватает не больше чем на полтора года — из-за наркотиков, верно. Ей было жаль Кэтлин, которая задыхалась, но боролась изо всех сил, из нее так и сочилось астматическое добродушие, оставшееся без ответа. Пенни-парк и ряды кресел перед Эл словно были окутаны северным смогом. Кэтлин говорила что-то о кофте. Некоторые мертвецы постоянно талдычат о кофтах. Пуговица, перламутровая пуговица, посмотри, не закатилась ли она за ящик комода, тот маленький ящик, тот верхний ящик, я как-то раз нашла там трехпенсовик, в глубине комода, он проскальзывает между, ну, сама знаешь, заваливается за, да как же его, в общем, он застревает — ну вот я и взяла его, этот трехпенсовик, и купила подруге пирожное с грецкими орехами. Да, да, подтвердила Эл, они чудесные, эти пирожные, но тебе уже пора, лапуля. Приляг, Кэтлин. Пойди и хорошенько вздремни. Хорошо, согласилась Кэтлин, но скажи ей, что я хочу, чтоб ее мама поискала ту пуговицу. И, кстати, если встретишь мою подругу Морин Харрисон, скажи ей, что я ее уже тридцатый год ищу.

Колетт рыскала взглядом в поисках новой жертвы. Ей помогали мальчик лет семнадцати, одетый как бильярдист, в лоснящемся жилете и перекошенном галстуке-бабочке, и, хотите — верьте, хотите — нет, сонная шлюшка из бара. Придется самой мне бегать, думала Колетт. Первые пять минут, слава богу, ничего не говорят о вечере в целом.

Послушайте, вот как это делается. Допустим, вечер скучен, никто особенно не действует тебе на нервы, из мира мертвых доносится лишь далекое неразборчивое бормотание. Тогда ты оглядываешь зал, улыбаешься и говоришь:

— Послушайте, я хочу показать вам, как я делаю то, что делаю. Я хочу показать вам, что в этом нет ничего страшного, по сути, это всего лишь способности, которыми обладаем мы все. А теперь скажите мне, кому-нибудь из вас, — она делает паузу, обводит взглядом зал, — кому-нибудь из вас кажется время от времени, что он обладает паранормальными способностями?

Последующее зависело от, как выразилась бы Колетт, демографии. Есть стыдливые городки и городки, где руки дружно взмывают вверх, и, конечно, раз уж ты на сцене, ты в состоянии почувствовать настроение, даже если тебя не проинформировали заранее, даже если ты никогда прежде не была в этом конкретном месте. Но словечко-другое одобрения вроде «ну же, не надо прятаться» — и рано или поздно руки поднимутся. Ты присматриваешься — вечный компромисс между льстящим сценическим освещением и необходимостью видеть их лица. Потом выбираешь женщину из передних рядов, не столь юную, как Лиэнн, но и не выжившую из ума старуху, и просишь ее представиться.

— Джиллиан.

Джиллиан. Хорошо. Ну, приступим.

— Джилл, вы из тех женщин — ну, — она издает легкий смешок и качает головой, — ну, вы в некотором роде вечный двигатель, в смысле, так вас описывают друзья, верно? Всегда на ногах, днем и ночью, вы ведь из тех, на ком держится мир? Но есть кое-что, есть одна проблема, сами знаете, все друзья говорят, что вы уделяете себе слишком мало времени. В смысле, вы та, на кого все полагаются, та, к кому все приходят за советом, вы надежны, как скала, так ведь, но все же скажите себе, погоди-ка, погоди-ка минуточку, а к кому я пойду, когда мне будет нужен совет? Кто поможет Джилли, когда ей придется несладко? Дело в том, что вы слишком добры к своим друзьям, к семье, вы только даете, и даете, и даете, и вы должны остановиться, прямо здесь и сейчас, и сказать себе: погоди-ка, а кто дает мне что-нибудь в ответ? Вы, Джиллиан, — перебейте меня сейчас, если я не права, — можете дать очень много, но вы так заняты, прибирая за другими людьми и приводя их жизни в порядок, что у вас практически нет возможности заниматься собственной, в смысле, тем, что вам интересно, развивать свои таланты. Когда вы вспомните, когда вы вспомните, что радовало вас в детстве, все то, чего вы хотели от жизни, — вы поймете, что крутитесь, как я это называю, в колесе заботы и оно не дает вам, Джилл, оно не дает вам возможности заглянуть в себя, выглянуть за его пределы, — вы на самом деле способны, я говорю это не для того, чтобы польстить вам, но вы на самом деле способны на совершенно экстраординарные вещи, если вы приложите усилия, если вы только дадите всем своим талантам немного вздохнуть. Ну что, я права? Скажите, если я не права. Да, вы киваете. Вы узнали себя?