Конфуций

В эпоху династии Сун, правившей с X по XIII век, наследие Конфуция вступило в новый этап своего развития. Давно уже отмерла мифология «небесных знамений», в которой Конфуцию отводилась роль пророка и царя. Изжито было и наивное, почти бессознательное стремление усвоить «тень Учителя» через обряды и телесную интуицию. Идея и практика Конфуциева наследия сошлись воедино в художественно законченном образе Учителя. Словно следуя заветам Учителя, первозданный хаос природы вернулся к человеку хаосом эстетических моментов существования. Резко обострилось внимание к внутреннему умозрению, к неустанному подвигу воли. Но жизнь, озаренная светом «сознающего сознания», вернулась к своей исходной безыскусности, и эта «последняя простота» жизни уже воспринималась как нечто искусственное – как иллюзия, сон, ширма. Теперь образ Учителя осмыслялся как маска действительности, которая тем утонченнее, чем она натуралистичнее. Не случайно именно в это время храм и усадьба Конфуция в Цюйфу заполняются иллюзорно правдоподобными приметами старины, включая каменное изваяние Учителя в натуральную величину. Отныне и уже навсегда мудростью в Китае было объявлено умение скрывать свою мудрость, жить повседневностью, жить «как все». Соответственно, и образ Конфуция в позднесредневековом Китае неумолимо терял свой прежний божественный ореол. В конце концов в XVI веке Учитель Кун особым указом императора был даже лишен царского титула и исключен из числа божеств (правда, поклонение ему сохранилось в среде простого народа). Понятно, что в это время мы наблюдаем постепенное разложение классического, гармонически законченного образа Учителя Куна. Этот образ теряет свою торжественность, становится более приземленным и интимным.

На картинах художников позднего Средневековья Конфуций обычно изображается музицирующим, беседующим с учениками, прогуливающимся, одним словом, «живущим в праздности», и образ его нередко несет в себе черты гротеска, который напоминает о вечном несовпадении «глубоких дум» мудреца и текучки будней, в которую он погружен. У нового образа Учителя Куна есть и еще одно, полностью новаторское измерение: Конфуций на гравюрах расхожих книг, герой популярных анекдотов. Этот Конфуций позднесредневековой эпохи вновь, как и в древние времена, оказывается сведенным к знаку, но на сей раз – знаку не эпически возвышенных, а обыденных, каждому знакомых житейских ситуаций. Его поступки заставляют не столько благоговеть, сколько умиляться. Они не столько наставляют, сколько развлекают.

Так Конфуций снова вошел в жизнь, из которой когда-то вышел в начале своего посмертного существования в китайской культуре. Но вошел уже как внешний образ, предмет снисходительного созерцания, почти карикатура. Не случайно с XVI века в Китае поднялась волна критического изучения конфуцианских канонов, и вот тогда выявилось позднее происхождение многих текстов, дотоле вызывавших у китайских читателей лишь священный трепет. В конце концов Конфуций превратился в мертвую оболочку собственной мудрости, в символ цивилизации, замкнувшейся в своем горделивом самолюбовании. Он стал стеной на пути к познанию тайны творческой стихии жизни. Спустя две тысячи лет после своей смерти Конфуций умер и как историческая сила. И эта смерть ознаменовала историческую смерть всей китайской цивилизации.

По странному стечению обстоятельств в то самое время, когда в Китае дух Конфуция медленно угасал под игом имперского догматизма и ударами филологической критики, наследие первого китайского учителя обрело новую жизнь в далекой Европе. Как раз на рубеже XVI–XVII веков в Китае появились первые европейцы. Наряду с завоевателями, купцами и всевозможными авантюристами среди них было немало христианских миссионеров, главным образом из ордена иезуитов, которые первыми из европейцев занялись изучением этой огромной и многолюдной страны. У иезуитов была своя цель: обратить в христианство как можно больше людей из высших слоев китайского общества. А это означало, что прежде всего им необходимо было завоевать симпатии последователей конфуцианского учения. Посланники Ватикана и на этот раз проявили недюжинную изворотливость: всеми правдами и неправдами они принялись доказывать сходство учений Христа и Конфуция и даже сами переоделись в платье конфуцианских ученых. В наставлениях Учителя Куна им то и дело слышались отголоски евангельских заповедей, в его словах о «Небесном велении» они усматривали указание на «Божественный Промысел» и даже конфуцианский культ предков не казался им угрозой христианскому благочестию: они сочли его лишь выражением признательности детей своим родителям. «Если бы Конфуций жил в наше время, – без обиняков заявлял один из ученых миссионеров, – он первым принял бы христианство».

Миссионеры-иезуиты опубликовали немало книг о Китае, и нарисованный в этих книгах привлекательный образ далекой восточной империи был благосклонно встречен европейской публикой. Впрочем, успех Конфуцию в Европе принесли совсем не те качества, которыми восхищались сами иезуиты. Ведь в Европе наступил «век Просвещения», время решительной борьбы с наследием Средневековья – привилегиями знати и догматизмом церкви. «Разум правит миром» – таков был девиз новой эпохи. Многие из властителей дум тогдашней Европы, познакомившись с учением Конфуция по книгам и переводам, изданным миссионерами, неожиданно увидели в нем живой образец «просвещенной мысли», которой сами поклонялись; мысли, опиравшейся не на догматы или слепую веру, а единственно на доводы разума, оправдывавшей «естественные права» человека, настаивавшей на единении религии и науки и даже ненужности религии вообще. Знаменитый философ Лейбниц находил в конфуцианстве заманчивый пример «естественной теологии». Другой великий поклонник Китая того времени, Вольтер, утверждал, что в книгах Конфуция он «не нашел ничего, кроме самой чистой морали без малейшей примеси шарлатанства». Европейцы, считал Вольтер, «должны стать учениками Конфуция». Деятелям Просвещения нравилось стремление Конфуция опереться на повседневный жизненный опыт – оно было созвучно их собственной идее о нерасторжимой связи чувств и мышления человека. А лаконичные, безыскусные сентенции великого китайского учителя вполне соответствовали требованию эпохи мыслить просто и ясно, не увлекаясь риторическими красотами слога. В глазах многих современников Лейбница и Вольтера «Срединная империя» на Востоке была не только страной «самой чистой морали», но и подлинным царством разума, ведь на службу там благодаря экзаменам отбирали самых образованных и добродетельных! Самые горячие головы делали Конфуция своим союзником в борьбе за полное уничтожение «религиозных предрассудков». Например, французский вольнодумец Фрере утверждал, что Конфуций передал своим близким ученикам тайное учение о божественности всей природы. Некоторые же соотечественники Фрере прямо называли Конфуция атеистом.

Разумеется, неумеренное преклонение перед экзотическим восточным мудрецом вызывало и определенное противодействие. Откроем, к примеру, книгу «Разговоры мертвых», опубликованную в 1700 году известным французским литератором Фенелоном. Мы можем прочитать в ней воображаемый диалог между первым учителем Китая и первым философом европейской древности – Сократом. У Фенелона Сократ говорит о себе:

«– Я никогда не помышлял о том, чтобы сделать из людей философов. Я предоставил невежд и злодеев их заблуждениям, ограничившись наставлениями небольшому числу учеников, возвышенных духом.

– А что касается меня, – признается Конфуций, – я пренебрег утонченными размышлениями, ограничившись общепонятными правилами, дабы воспитывать в людях добродетель. И я разослал по свету своих учеников в надежде распространить основы нравственности во всех пределах нашей империи…»

В изображении Фенелона Конфуций предстает невзыскательным проповедником житейской мудрости, думающим не столько об истине, сколько о благонравии людей. Оценка, прямо скажем, не имеющая отношения к действительному Конфуцию, но зато неожиданно много сообщающая об умонастроении эпохи самого Фенелона. В ней угадывается одна из глубочайших посылок европейской традиции: человек в его нынешнем, «падшем» состоянии не может сбросить гнет собственного эгоизма, и поэтому его добродетельные поступки и даже обычная вежливость – не более чем личина, маскирующая его истинный лик. Но противопоставление истины и благочестия, конечно, совершенно чуждо конфуцианской традиции, которая наставляла: «Не обманывай в темноте – это пригодится тебе, когда ты будешь на виду».