Конфуций

Ученые заметили, что повествование в древних мифах как бы воспроизводит самое течение годового цикла природы или биологического цикла живых существ. Другими словами, миф – это образное воплощение, драматизация вечного круговорота жизни. В противоположность создателям древних мифов Конфуций не преображал реальность жизни в миф, а скорее обнажал действительные истоки мифотворчества. Его «желание молчать» возвращает к простейшей и очевиднейшей данности жизни за пределами всех логических построений или словесных фигур:

Учитель сказал: «Дети мои! Думаете ли вы, что я что-то скрываю от вас? Нет, я ничего от вас не таю и ничего не делаю без вашего ведома…»

Мудрость Конфуция не загадочнее светлого неба, просторной земли или, если еще раз воспользоваться любимым образом Учителя, раскрытой ладони. Ничего не может утаить тот, кто учится «во всякое время» и в любом обществе, для кого учение – это усилие самоосознания, научающее доверию к жизни и умению жить в согласии с другими.

Нет нужды, говорит Конфуций, создавать отдельное учение, что-либо специально сообщать о правде, поскольку жизнь и есть сообщительность человеческих душ. Высшая истина для Учителя Куна – это встреча сердец, всегда неожиданная и все же ожидаемая, мимолетная, но оставляющая о себе бесконечно долгую память. Конфуция интересуют не абстрактные истины, а поведение конкретных лиц в конкретных обстоятельствах; для него человек целиком помещается в его делах. А потому у него был лишь один способ познания Великого Пути вещей: рассмотреть как можно подробнее все события, все «случаи» истории. Он был воистину приговорен «любить прошлое»… И надо ли удивляться тому, что беседы Конфуция с учениками в часы их школьного досуга, их возвышенной «праздности» так часто вращались вокруг всевозможных происшествий или политических лиц? В превратностях человеческой судьбы ловили они отблески «Небесного веления». И находили поучительные примеры на любой вкус. Скажем, пример искренности и благородства:

Учитель сказал: «Лукавые речи, надменное лицо, угодливые манеры – все это Цзо Цюмин считал позором для себя. И я тоже считаю это постыдным. Выказывать кому-нибудь свое расположение, тая в сердце вражду, – это Цзо Цюмин считал позором для себя. И я тоже считаю это постыдным».

Или пример скромности, выдающий большую силу духа:

Учитель сказал: «Мэнчжи Фань не любил хвастать. Когда его войско побежало с поля битвы, он отступал последним. Но, въезжая в ворота крепости, он хлестнул свою лошадь и сказал: „Я оказался позади не по своей воле. Просто моя лошадь не хотела идти вперед!“

Пример мудрой отрешенности от хвалы и хулы света:

Люся Хой трижды уходил в отставку с должности судьи. Кто-то спросил его: «Не пора ли вам уехать из царства?» Но Люся Хой ответил: «Если в служении государю не изменять праведному Пути, куда могу я пойти и не быть трижды опозоренным? А если в служении государю пренебрегать праведным Путем, зачем покидать страну предков?»

Снова и снова Учитель и его ученики возвращаются к своим вечным вопросам: кого считать мудрым или человечным, как надо поступить в том или ином случае, каким должен быть благородный муж и т. п.

Нередко они сообща придумывают собирательный образ человека: «мудрого, как умнейший сановник Цзан, хладнокровного, как Мэн Гунчо, и образованного, как Жань Цю». Но в наше время, немного иронично прибавляет Учитель, не обязательно обладать такими выдающимися совершенствами: «Достаточно помнить о справедливости, когда тебе в руки идет богатство, быть готовым пожертвовать собой в минуту смертельной опасности и даже в самые трудные времена не забывать о возвышенных помыслах молодости – и ты вправе назваться настоящим человеком». В своих вольных беседах Конфуций и его ученики не ищут окончательных истин, а как бы сверяют свои взгляды и направляют друг друга к общей цели – еще невысказанной, но уже предчувствуемой. Они соучаствуют в творении великого Пути, ибо, как сказано самим Учителем Куном, «в мире множество дорог, но их назначение едино…»

– Есть ли в жизни что-нибудь такое, чего не любит благородный муж? – вопрошает, к примеру, Цзы-Гун.

– Конечно, есть, – отвечает Учитель. – Благородный человек не любит тех, кто пробуждает в других дурное. Он не любит тех, кто сплетничает о своем господине. Он не любит тех, чья отвага не уравновешивается рассудительностью. Ну а сам ты чего не любишь?

– Я не люблю тех, у кого привычка жить чужим умом заменяет мудрость, – отвечает Цзы-Гун. – Я не люблю тех, в ком безрассудство заменяет храбрость. И я не люблю тех, в ком забота о других заменяет чувство справедливости…

Напрасно искали бы мы в подобных беседах попытки дать общие определения тем или иным понятиям. Их участники не стараются «вывести» общее для всех правило жизни. Их разговор всегда идет о неповторимом явлении, и они ищут не взаимного подобия, а целомудренно неизреченного согласия. Между ними неизбежно сохраняются различия не просто во взглядах, но в самом уровне понимания. Перед нами развертываются диалоги между «знающим» и «незнающим», посвященным и непосвященным, но учитель «знает» больше лишь в том смысле, что обладает большей волей к «превозмоганию себя», к непрерывному «самообновлению». Учитель – это тот, кто устраняется из жизни и практикует «праздность», предоставляя свободу творческим метаморфозам бытия; кто устанавливает предел всякого понимания, внушая присутствие неведомого в известном. Вот почему в диалогах Конфуция с его учениками так много загадочного, как бы недосказанного. Вот почему Учитель Кун, беседуя с учениками, так часто берет иронический и даже шутливый тон, ведь ирония и шутка свидетельствуют о безмолвном понимании между людьми, о переживании для каждого внятном и все-таки неизъяснимом (право, на свете нет ничего труднее, чем объяснять, где в словах таится ирония и что смешного в шутке). Ирония Конфуция хранит в себе тайну доверительного общения учителя с учениками. Вот Конфуций во всеуслышание нарочито удивляется: «Что цитра Цзы-Лу делает у дверей моей комнаты?» Он явно намекает на то, что мастерство Цзы-Лу-музыканта все еще далеко от совершенства. Товарищи по школе начинают в открытую посмеиваться над неудачливым музыкантом, и тогда Учитель смягчает свой приговор старейшему ученику: «Цзы-Лу, возможно, еще не вхож во внутренние покои моего дома, но он вполне достоин стоять в его главном зале!»

Порой Учитель доходит до шуточного отрицания собственных поучений – но лишь для того, чтобы удостовериться: ученики преданы его заветам. К примеру, он приезжает проведать Цзы-Ю, назначенного правителем небольшого городка, и слышит, как в местной управе его ученик играет на цитре и поет песни, обучая музыке своих подчиненных. «Зачем ножом для разделки быков резать цыплят?» – с улыбкой замечает Учитель Кун. «Но ведь вы, Учитель, сами говорили, что благородный муж, взыскующий праведный Путь, любит людей, а простыми людьми, которым ведом праведный Путь, легко управлять», – откликается неутомимый спорщик Цзы-Лу.

– Дети мои, он прав, – признается учитель. – А те слова я сказал в шутку!

Иронизируя или говоря серьезно (а в речах Учителя на удивление часто одно невозможно отделить от другого), Конфуций побуждает слушателей взглянуть на себя по-новому, вообразить себя в новом и неожиданном свете. Его излюбленная тактика состоит в том, чтобы поначалу установить дистанцию в общении с учеником, умалить его, даже ввергнуть в недоумение и потом внезапно сократить дистанцию и тем самым подбодрить и возвысить собеседника. Вот, к примеру, тот же Цзы-Гун не без кокетства спрашивает учителя:

– Что я, по-вашему, за человек?

– Ты – предмет, – односложно отвечает Конфуций. Цзы-Гун смущен и расстроен. Ответ Учителя ему непонятен, но в нем прозвучало то самое слово «предмет», «орудие», которое присутствует в другом известном изречении учителя: «Благородный муж – не орудие». Значит, ему, Цзы-Гуну, не суждено быть благородным мужем? В полном замешательстве, но смутно надеясь, что еще не все потеряно, он вновь спрашивает: