Лучше бы я остался дома

– Не беспокойся, – заявил он. – Я же не собираюсь в массовке играть – я хочу написать роман о статистах в кино. О том, как они живут и о чем думают, – там много всего такого, о чем можно писать.

Говорил он это крайне серьезно.

– Обо всех трагедиях и разбитых сердцах в этом проклятом вероломном городе, обо всем цинизме и жестокости…

«Я бы мог предложить тебе кое-какой материальчик, Джонни», – подумал я.

– Ведь об этой стороне жизни Голливуда предпочитают молчать. О Голливуде все время печатают только историйки вроде той, как у официантки удачно получаются пробы и она за ночь превращается в большого человека. Как в фильме «Звезда родилась». Хороший фильм, и принес уйму денег. Это была реальная история, но не та настоящая реальная история, если вы понимаете, что я имею в виду.

– Думаю, да, – сказала Мона.

– А настоящая, правдивая история об этом городе должна быть про людей вроде вас – про девушку вроде тебя и про такого парня, как он. Может, я и напишу про вас книжку.

– Нечего над нами смеяться, – буркнула Мона.

– А почему нет? – спросил он. – Уже только того, что вы нормальный парень и нормальная девушка, два самых обыкновенных рядовых статиста, вполне достаточно для создания подобной книги. Вы двое, собственно, символизируете двадцать тысяч голливудских статистов. Поймите меня, я не думаю, что у меня какой-то особый талант к написанию романов, – по крайней мере не такой, как у всех тех романистов, что съехались в Голливуд. У меня просто впечатление, что они упустили отличный шанс. Об этом мог написать Хилтон или Хэммет, Хехт, Фаулер – ну, тот как раз попытался с Максеннетом и провалился, – и, разумеется, старый мэтр, доктор Хемингуэй, этот вообще справился бы лучше всех, но он слишком занят защитой демократии в Испании, чтобы заниматься какими-то парнем и девушкой из Голливуда. С писателями проблема в том, что, как только они расквартировываются на пляже Малибу и в роскошных виллах Бэлль-Эйр, начинают встречаться в обществе со всякими сукиными детьми и их содержанками, – так тут же все перед ними предстает в искаженном виде, как если бы вы смотрели на что-нибудь в бинокль, перевернув его наоборот. Ну, как вам моя речь? Для человека, голова которого раскалывается с похмелья, недурно, верно?

– Отлично, – подтвердила Мона. – Тебе нужно выступать в больших залах.

– Да, может, и нужно, если на то пошло, – он осклабился и добавил, вставая: – А пока лучше уж я с моими гениальными мозгами и чертовским похмельем прогуляюсь под дождем, а? Спасибо за все, ты должна мне как-нибудь вечерком позвонить, чтобы я уложил тебя в постельку. Теперь я пойду в город, в пикеты у немецкого консульства.

Пожав нам обоим руки, он удалился.

– Чудный парень, – произнесла Мона, наблюдая, как он уходит. – Он бы поделился с человеком последней рубашкой.

– Ну и напугал же он меня, когда я проснулся и увидел, как он стоит у моей постели, – сказал я.

– Я думала, что вернусь до того, как он проснется, – созналась Мона. – Можно было предупредить тебя еще ночью, но ты спал как младенец, и не хотелось будить.

– Я рано вернулся.

– Ну и вечерок же у тебя был, представляю себе. Вся физиономия поцарапана, словно ты дрался с пантерой.

Я пошел в прихожую и взглянул в зеркало, висевшее над столом. Шея и лицо были все в синяках и ссадинах – повсюду, где меня целовала миссис Смитерс. В зеркале я увидел, что Мона стоит у меня за спиной и смеется.

– Ничего нельзя было поделать, – буркнул я и отвернулся.

– Не надо ничего объяснять и извиняться, – сказала она. – Черт возьми, делай всегда то, что хочешь. Просто ты меня разочаровал, вот и все. Ты всегда слушался моих советов, но не на этот раз. Я же тебе говорила, что она за сволочь.

– Теперь я это знаю, – промямлил я, и было мне хуже некуда. – Я думал, она всерьез хочет помочь мне пробиться.

Мона промолчала в ответ, только презрительно глянула на меня. Мне было ясно, что она права во всем, как она сказала, так и произошло. Поэтому я чувствовал себя настолько виноватым, что не мог выдавить ни звука.

– Я пойду наверх, пока ты оденешься, – произнесла она наконец.

– Мона… – начал я.

Не ответив, она взбежала по лестнице, исчезла в своей комнате и хлопнула за собой дверью.

Одевшись, я поднялся в ванную почистить зубы. Постучав в ее дверь, сказал, чтобы спускалась и не валяла дурака. Она ответила, что сейчас придет.

Дождь все еще лил. Пальма с растрепанными листьями посреди двора казалась еще более растрепанной и заброшенной, чем всегда. «Ничто не выглядит под дождем таким одиноким, как голливудские пальмы», – пришло мне в голову. С моря надвигался туман, и скоро не стало видно ничего, кроме домов напротив. Глядя в окно, я видел, как квартирная хозяйка миссис Амструзер показывала каким-то мужчине и женщине домик, где раньше жила Дороти. «Бедняга Дороти! – подумал я, и в этот миг мне было ее жаль, в душе я брал назад все свои упреки. – С тобой Голливуд был безжалостен. Ты бы никогда не стала красть, сумей найти работу в кино».

И с журналами для киноманов, решил я, Мона тоже была права. Ведь это они заманили сюда Дороти – и что теперь?…

Потом, просто так, без всяких причин, мои мысли вернулись к миссис Смитерс и «Трокадеро». И вдруг я вздрогнул от неожиданности…

Ведь Артур Уортон сказал мне, чтобы я ему позвонил!

Найдя телефоны студии, я набрал номер его приемной. Секретарша спросила меня, с кем говорит, и мне пришлось дважды продиктовать по буквам свою фамилию, прежде чем она записала. Сказала, что посмотрит, на месте ли мистер Уортон, но почти тут же заявила, что мистер Уортон где-то на совещании и что лучше всего мне бы написать письмо, в котором бы я изложил, что мне от него надо.

– Он сказал, чтобы я ему позвонил, – ответил я.

– Еще минутку, – попросила она.

Я подумал, не окажется ли и этот проблеск надежды лишь ложным блуждающим огнем.

– Сожалею, – сказала секретарша, когда снова взяла трубку, – мистер Уортон не припоминает…

– Послушайте, – буквально взмолился я. – Вы только скажите, что меня ему вчера вечером представила в «Трокадеро» миссис Смитерс. Он обещал снять со мной пробы.

– Пожалуйста, подождите у телефона, – снова сказала она, и в голосе ее звучало раздражение.

«Теперь он меня, конечно, вспомнит», – убеждал я себя.

– Алло, – снова отозвалась секретарша. – Мистер Уортон говорит, что припоминает вас, и он очень сожалеет, но убывает из города на длительный отдых. Он с радостью примет вас, когда вернется.

– Когда это будет? – заставил я себя спросить.

– Месяца через три-четыре.

– Тогда спасибо, – ответил я, повесил трубку и уставился в окно на растрепанную пальму.

– Кому ты звонил? – спросила Мона.

– Никому, – ответил я и отошел к окну. – Одному другу.

– То-то я и заметила, – съязвила она. – Ты бы себя слышал. Голос как у человека, стоящего под виселицей с петлей на шее. – Сделав несколько шагов ко мне, она остановилась. – Кто это был?

– Я уже сказал – никто, – отрезал я и вернулся к столу.

– Но я же слышала, как ты говорил, что ему тебя вчера вечером представила миссис Смитерс.

– Оставь меня, ради Бога, в покое, – взмолился я. Снова подойдя ко мне, она остановилась.

– Не хочу совать нос в твои дела, Ральф, – спокойно сказала она. – Хочу только уберечь тебя от лишних неприятностей. Ты же ужасно доверчив. Неужели до тебя не доходит, что ты слишком доверяешь всем этим людям? Они разобьют твое сердце!

– Никто мне сердце не разобьет, – огрызнулся я. – Я всем им покажу, и очень скоро. Я смогу стать самой большой звездой. И раньше, чем они думают.

– Звучит уже лучше, – улыбнулась она. – А ты, я вижу, не сдаешься.

Зазвонил телефон, и Мона взяла трубку. Услышав голос на другом конце, она не справилась со своим лицом и сунула мне трубку.

– Это тебя.

Я взял ее, прикидывая, кто это мог быть.

– Доброе утро, мой мальчик, как ты себя чувствуешь в такую ужасную погоду?