Беда идет по следу

– Подъезжаем к Топеке, – сказала Мери. – Давай выйдем на платформу и посмотрим, что это такое.

Спустившись из задней двери вагона, мы увидели огни, в беспорядке разбросанные среди складских помещений, что-то вроде пустынных, уходящих в пугающую тьму проходов между ними, и еще внезапные вспышки неонового света вдали, переливавшегося разноцветными оттенками над головами невидимой толпы у кинотеатра, и, наконец, длинную, неравномерно освещенную станционную платформу.

Один из сотен подобных городов, при встрече с которыми испытываешь знакомую скуку, а при расставании – облегчение. Без спиртного я был все равно что мотор без горючего и потому испытал острое чувство жалости ко всем жителям Топеки, чей город оказался жалким скоплением тусклых огней в непроглядной тьме нашего полушария.

Теплая ладонь Мери скользнула между моим бедром и рукой.

– Когда я была маленькая, мы были очень бедные, – сказала она задумчиво. – Я любила приходить на станцию и наблюдать за пассажирскими поездами. Депрессия была в самом разгаре, но на поездах все же ездило много богатых людей. Я ни разу не ездила на поезде, и потому мужчины и женщины в освещенных окнах казались мне королями и королевами.

Рассказ Мери тронул меня, хотя и отдавал сентиментальностью.

– Любой ребенок думает о том же, глядя на проходящие поезда, – заметил я. – Но когда несколько раз проедешься, иллюзии тают. Почему-то всегда кажется, что та часть города, которую видишь из вагона, должна находиться по другую сторону колеи.

– А я до сих пор не избавилась от иллюзий. Ощущаю в поезде прилив энергии. Чувствуешь себя сильной, когда двигаешься вперед по стране, оставляя позади тех, кто сидит на месте.

– Я понимаю, ты просто не повзрослела. Может, тебе и повезло.

– Может быть, хотя иногда мне и сейчас бывает больно. Теперь я сама дама в освещенном окне, но я все еще кажусь себе тем самым ребенком. Я смотрю в окно изнутри, но в то же время заглядываю в него снаружи.

– Шизофрения, – сказал я и поцеловал ее.

Багаж и почту погрузили, пассажиры расселись по вагонам, и двери за ними закрылись. Тормозные кондукторы махнули фонарями, и поезд медленно тронулся с места, чтобы постепенно, набрав скорость, перейти на бешеное стаккато.

Мери внезапно заговорила о другом:

– Напрасно я провела столько времени с Тессинджерами, но я не могла заставить себя уйти. Миссис Тессинджер не хуже меня знает, что Тедди интересуется не ею, но ведь она женщина и потому все равно благодарна ему за внимание. Он болтает черт знает что, а она слушает.

– Например?

– Обо всем подряд! О ее молодости, красоте, энергии, вкусе. Полагаю, завтра они перейдут к анатомическим подробностям.

– А как реагирует Рита?

– Она, по-моему, в восторге. Все понимает и одобряет. Последние несколько лет она училась в очень консервативной школе для девочек.

Я обнял Мери и снова поцеловал ее, на этот раз крепче.

– Ты все-таки немного пьян, да?

– А ты против?

– Нет, я очень терпима. – Обняв меня рукой за шею, Мери притянула к себе мою голову и тоже поцеловала меня. – Может, пойдем в купе? Я замерзла.

Мы повернулись к двери, но не успел я нажать на ручку, как дверь приоткрылась и из купе высунулась продолговатая физиономия Хэтчера.

– Эй, дружище, я повсюду тебя искал. Ходил в клубный вагон. Как насчет того, чтобы еще выпить? – спросил он.

– Пейте, если хотите, – сказала Мери, – а я ложусь спать. – Чмокнув меня в щеку, она исчезла в купе.

– Чудесная девчонка, – восхитился Хэтчер. – Как это тебе удалось заполучить такую чудесную девчонку?

– Познакомились на вечеринке в Гонолулу, потом встретились в Детройте.

– Везет же некоторым. Должно быть, темпераментная штучка.

– Пускай я не настоящий джентльмен, – произнес я высокопарно, – но мисс Томпсон настоящая леди!

– Только не дай ей тебя обдурить. У них у всех одни и те же инстинкты. Одни и те же миленькие инстинктики.

– Заткнись, черт тебя дери! Я хочу жениться на этой девушке.

– Извини. Извини. У тебя один подход, у меня другой. Но дело твое. Так как насчет того, чтобы выпить?

– У Андерсона больше ничего нет. Придется пить твое.

– Ладно. Я засмотрелся на луну. Пошли, бутылка осталась в курилке. Надеюсь, не пропала.

Бутылка нашлась под креслом, там, где Хэтчер ее оставил. Выудив ее, он сделал большой глоток прямо из горлышка. Налив немного в бумажный стаканчик, я тоже выпил, но после перерыва пилось хуже. Жидкость показалась мне еще более тошнотворной. Желудок мой содрогнулся, будто подыхающая рыба.

– Господи, – пробормотал я, – ну и гадость. Никогда не пил ничего омерзительнее.

– Да брось ты, ничего особенного. – Расхрабрившись, Хэтчер высоко поднял бутылку и сделал еще один хороший глоток. Через несколько минут его кадык часто задергался, хотя других признаков дурноты я не заметил.

Устроившись поудобнее, он закурил и рассказал мне еще немного о том, что повидал, будучи торговым моряком. Одна история была про то, как в Кантоне одному матросу вспороли живот бритвой, и он бежал по улице с вываливающимися наружу кишками. «Да, да, я слышал, что его зашили и он выжил». А однажды, когда они плыли из Австралии на небольшом грузовом пароходике, у них был умалишенный капитан, спавший каждую ночь с надувной женщиной в натуральную величину. Стюард рассказывал, что раскрашенное лицо куклы день ото дня бледнело, зацелованное капитаном.

Пока Хэтчер рассказывал об этом, его собственное лицо тоже бледнело. Ярко-голубые глаза затуманились. Говорил он теперь с трудом, будто язык ему кто-то набил ватой.

– Извини, – сказал он в конце концов, – мне что-то нездоровится.

Уронив подбородок на грудь, он широко открыл побелевший рот и, с усилием поднявшись, побрел на нетвердых ногах в мужской туалет. Несколько минут я слушал, как его выворачивает наизнанку, было похоже, что кто-то рвет на куски очень толстую бумагу.

Я и сам чувствовал себя неважно. Курилка заходила ходуном, как каюта на корабле во время шторма. Огни на потолке делились, подобно амебам, и плясали словно эльфы. Я поднял руку, чтобы прикрыть один глаз и приостановить их сумасшедшие репродуктивные танцы, но угодил пальцами себе в переносицу. Мои собственные руки неожиданно превратились в некие удаленные от меня предметы, почти неподвижные и подвластные мне лишь номинально. Тело мое постепенно становилось деревянным, будто нервная система превратилась в обесточенный электрический провод, подсоединенный к батарейке, у которой заряд на исходе.

Мне даже показалось, что поезд замедлил ход, но я подумал, что это все мой обмен веществ. Поезд, внезапно дернувшись, остановился, огни за окном горели, во всяком случае те, на которых мне удалось задержать взгляд, а мой желудок снова дернулся, как выброшенная на берег рыба.

Хэтчер все еще занимал туалет, поэтому мне оставалось только выйти наружу. Ноги меня слушались не лучше, чем резиновые ходули. Я вышел в коридор. Стены с обеих сторон то растягивались, то сжимались, пока я пробирался к двери по прогибавшемуся подо мной полу.

Спотыкаясь, я вышел на открытую платформу, ощутил ночную прохладу и увидел высокое ясное небо. Звезды летели с него вниз, будто подъемник в шахту.