Страница 61 из 64
Конечно, мне хотелось бы назвать и других своих коллег по эстрадному цеху, тех, кого ценю, к кому отношусь либо тепло, либо горячо. Но не могу назвать всех. Не хватило бы места в книге. Ведь эта книга не об эстраде, а воспоминания о прожитых годах. Поэтому прошу не обижаться…
«ДРУЗЕЙ МОИХ ПРЕКРАСНЫЕ ЧЕРТЫ»
Мне кажется, что сейчас больше говорят, рассуждают о любви и дружбе, чем любят и дружат. Иногда думаю с грустью: это большая редкость — друг, которого можно назвать самым-самым. Для меня друг, настоящий, единственный, это человек, без общения с которым ты не можешь прожить. Наверное, сказать, что ты испытываешь к человеку дружеские, теплые чувства, будет точнее, чем назвать его другом. Друг — это святое слово, им нельзя разбрасываться. Другое дело — дружба, дружеские отношения. Англичане говорят: «Дружбы нет, есть общие интересы». Лукавая мудрость. Но я не стал бы это оспаривать. Ведь в жизни бывает и так. Я был бы рад оказаться неправым. Хотя есть такой оптический обман чувств: сегодня ты называешь кого-то другом, а завтра…
У меня с детства были друзья. Мне всегда казалось, что дружба сама по себе это уже запрет на предательство. Да, меня предавали те, с кем я был по-особому откровенен, с кем был добр. И что же? Дружба — иллюзия? Конечно нет. И любовь не иллюзия (хоть ее и называют «святой ложью»). И правда. И доброта. Другое дело, что добрым быть трудно. Часто хочется «око за око». Гнев накатывает такой, что застилает глаза. До отчаяния. Я человек нелицеприятный: никогда не скажу «люблю» тому, кого не люблю. У меня все как на витрине. Хочешь со мной дружить — дружи, но я буду говорить тебе то, что думаю. Во всяком случае, я хотел бы иметь только прямодушных друзей. Если кто-то, не кривя душой, раскроется передо мной со всеми своими недостатками, я приму его таким, каков он есть. Другое дело, выдержу ли я это? Но и тогда я скажу ему честно: «Давай, старик, мы с тобой будем встречаться пореже». И все-таки у меня есть друзья, которые, я надеюсь, дороже тех пресловутых ста рублей. По интересам, по родству души, либо еще почему-то, но мы сами себе выбираем тех, с кем дружим, а они выбирают нас. Чем дальше по волнам памяти, тем отчетливее понимаю, что не все, а главное, не всех, кого хотелось бы, вспомню в этой книге: встреч было столько! Так что повторю еще раз: пусть не обижаются на меня те, кого невольно обойду памятью или о ком вынужден рассказать вскользь, не столь обстоятельно, как они того заслуживают. Иных, увы, уже нет. И нить воспоминаний потянула меня к Закиру Наримановичу Багирову. Он был у нас министром культуры. Интеллигентный, прекрасный, душевный человек. Сначала, правда, отношения у нас не заладились. Видимо, став министром, он решил все четко расставить по своим местам: я — министр, а ты — певец. Понятно, что до этого ему про меня наговорили мои «доброжелатели»: и характер у Магомаева с сюрпризом, и дверьми он хлопает в кабинетах Министерства культуры. Вот новый министр и встретил меня соответственно: мол, осади свой гонор. Я — руководитель, и решать буду я. Но характер у меня такой, что командовать мною бессмысленно. Тем не менее стали разговаривать, и постепенно все наладилось: он понял меня, я понял его. И мы вскоре стали друзьями. Личное впечатление победило заочное. А впоследствии Закир Нариманович стал тамадой на всех моих днях рождения. Да еще каким! Остроумным, неожиданным, находчивым.
Только один случай. Обычно в Баку на мои именинные посиделки собиралось в ресторане «Апшерон», расположенном на берегу моря, человек пятьдесят. За несколько дней до этого мы созванивались с Закиром Наримановичем и я говорил ему, кто у меня будет. Если он кого-то не знал из моих гостей, я ему рассказывал: тамада должен знать всех. На этот раз вроде бы должны были собраться наши общие знакомые. Не знал он только мою тетю Гамар Исмайлову, преподавателя консерватории. Закир Нариманович спросил, что она преподает. Я сказал, что историю русской музыки, а кроме того написала книгу о моем деде. Он взял на заметку еще кое-какие сведения о тете.
Собрались мы в мой день рождения. Все шло превосходно, тамада был в ударе. И тут случилось непредвиденное. Художник Таир Салахов любил приходить на мои посиделки с незнакомыми людьми, обычно с гостями его дома. Конечно, для нас, бакинцев, это никакой не грех, разве что неожиданность, прежде всего для тамады. Смотрю, рядом с Салаховым сидит незнакомая пожилая женщина. А моя тетя Гамар в тот день не пришла, заболела. Закир Нариманович подумал, что эта дама и есть тетя Гамар. Встал и сказал примерно так: «Я хочу предложить тост за здоровье дорогой Гамар, прекрасной женщины, мудрого человека, за потрясающего друга Муслима, за историка русской музыки, которая…» Я понимаю, что тамада явно «въезжает не в те ворота» и что сейчас выйдет конфуз. Шепчу ему, что Гамар Исмайлова не пришла, что эта дама вовсе не она, а кто она, об этом знает только сам Салахов. Тамада, не дрогнув ни одним мускулом лица, продолжает славить достоинства моей отсутствующей тетушки, «очаровательной женщины, которая привнесла в жизнь именинника то-то и то-то…» И добравшись до самой высокой ноты, наконец произносит: «Одним словом, дорогие друзья, я предлагаю выпить за такую замечательную женщину Гамар Исмайлову, которая, к сожалению, заболела и не пришла».
Я рисую с детства, для себя. Рисую по настроению. Был как-то летом в Баку, в свои августовские именинные дни, и чего-то потянуло на маринистику. День за днем писал закаты на море. Приехал в Москву и конец живописи. И так может и месяц длиться, и больше. Потом начинаю замечать, что мольберт с недописанным портретом или пейзажем как-то не так повернут к свету. Разворачиваю его, вглядываюсь, задумываюсь. Конечно, это у меня хобби, за мольбертом моя душа отдыхает. Мне нравится такой вид отдыха, такая отдушина. И хотелось бы совершенствоваться: я ведь понимаю, чем дилетант отличается от мастера.
Естественно, что у меня есть свои симпатии в художественном мире. И один из таких художников — Александр Шилов. Мы познакомились с ним у летчика-космонавта Виталия Севастьянова. Помню, тогда этот скромно одетый, студенческого вида парень, высокий, худой, с бетховенской шевелюрой, принес Виталию Ивановичу какой-то свой пейзаж. Должен признаться, что та его картина не произвела на меня особого впечатления: да, симпатично, но не более того. Уже позже, когда мы познакомились поближе, когда я увидел портреты Шилова, я открыл для себя истинный его талант. Он предложил мне написать мой портрет, и я согласился, хотя не очень люблю позировать.
Когда-то давно Таир Салахов сказал мне: «Как-нибудь я напишу тебя». Нет, он не предлагал мне ничего конкретного, сказал просто так. Я ответил ему шутливо: «Таир, ты кого ни напишешь из наших деятелей культуры, они почему-то вскоре умирают». Действительно, так совпало в жизни: Салахов написал замечательный портрет Кара Караева, и вскоре композитор умер. Так же случилось и с Фикретом Амировым. Таир, в пику моей колкости, бросил свою: «Муслим, живи долго, я тебя писать и не собираюсь».
Согласившись позировать Шилову, я попросил его, чтобы он меня не слишком мучил. Для меня долго сидеть неподвижно — мука, я неусидчивый. А тут ни встать, ни выйти покурить, а курю я часто. Шилов пообещал: «Три-четыре сеанса». Но позирование растянулось на семь-восемь сеансов. Тогда-то я и узнал его ближе. Александр любит хорошую музыку, сам приятно поет, с чувством, с душой. Человек он не простой. Характер! И не очень открытый. Но о том, что ему не нравится, говорит прямо в глаза. Я таких уважаю, мне с ними удобно. Художник он великолепный, и я считаю его лучшим портретистом нашего времени. Как бы ни честили его борзописцы-злопыхатели, он делал и продолжает делать свое дело, идет своей дорогой. И каждый почтет за честь позировать ему. И Галерею Александра Шилова знают уже все.
Шилов не писал портретов сильных мира сего. Есть, правда, у него портрет Ленина. Но какой! Когда я увидел этот портрет в альбоме его репродукций, то, удивленный, спросил: «Как такое пропустили?» Шиловский Ленин никак не вписывался в официальную советскую лениниану, настолько он необычен. Мы привыкли видеть вождя мирового пролетариата монументальным, прилизанно-идеализированным, без каких-либо определенных черт характера, этакий «добрый дедушка Ленин». А с портрета Шилова на зрителя смотрят колючие, въедливые, демонические глаза. В этом взоре есть что-то дьявольское, властное. Шилову пришлось убеждать «высоких» критиков, что он изобразил прежде всего революционера, фанатически преданного своей идее. Убедил. Картину «пустили в люди», возможно, тоже увидев в портрете трагедию вождя, ставшего заложником собственной идеи борьбы за светлое будущее всего человечества. Что касается других героев художника, то часто это зависит от заказа. Если известный человек просит написать портрет, глупо отказываться. История мирового портрета — это история заказов тогдашних властителей. Это был хлеб насущный не только художников. Ведь и музыканты уровня Баха или Моцарта не гнушались работать у герцогов и князей-меломанов. И все-таки главные герои Шилова из народа. Галерея его наполнена лесковской пестротой: морщинистое, будто кора дерева, изможденное лицо городского, «окраинного» праведника; убогая старушка с лукавой полуулыбкой; блаженный «вьюноша»… Характеры, характерность. Лики России. Не с зеркальной витрины, а из невыдуманной, нестудийной жизни. В этом смысле по таким художникам можно судить о целой эпохе. Как по полотнам великих предшественников.