Любимая женщина Кэссиди

— Где вся моя одежда?

— Рубашка вон на стуле. Трусы на полу.

— Слушай, — сказал он. — Мне нужна остальная одежда. Брюки, ботинки.

— Они внизу.

— Принеси.

Она несколько обеспокоенно поднесла к губам палец:

— Шили сказал, если ты заберешь одежду, то оденешься и уйдешь. А тебе нельзя уходить. Шили сказал, ты должен оставаться здесь. А Спан сказал...

— В чем дело, Полин? Ты боишься Спана?

Она сразу преобразилась, высокомерно вздернула голову:

— Ты что, не знаешь? Если Спан пойдет против меня, я швырну его на пол и просто прибью.

— Хорошо, — похвалил он. — Отлично. А теперь принеси мне одежду.

Она шагнула к двери, остановилась, оглядываясь на него:

— Я спрячу одежду под одеялом. Скажу, будто ты тут замерз и хочешь еще одно одеяло.

Кэссиди не ответил. Дождался, когда она выйдет, натянул трусы, надел рубашку и пошел к столу посмотреть, что стоит на подносе. Там была миска тушеной баранины, от которой валил пар. Он понял, что очень голоден, а баранина, кажется, просто отличная Еды было много, с густой овощной подливкой. Он велел себе сесть и с удовольствием пообедать. Потом он обдумает ситуацию и составит план бегства. Только это потом, сейчас главное — миска тушеной баранины.

Он сел за стол, начал есть, сообщил себе, что тушенка великолепная. Внизу Ланди подавал лишь одно — тушеную баранину или говядину да маринованные свиные ножки в горшочке. Иногда Ланди по воскресеньям выходил в море и тогда по понедельникам предлагал крабов в панцире по пять центов за штуку, причем их очень быстро расхватывали. Но это бывало летом, когда идут крабы. Прошлым летом Ланди и его приглашал, и теперь было приятно вспомнить то воскресенье, когда он вместе с Шили, Спаном и Ланди высматривал крабов из гребной лодки. Они их приманивали на рыбьи головы, а когда у крабов начинался жор и они шли на рыбьи головы, вылавливали ручными сетями. Это было поистине превосходное воскресенье. В тот вечер они вернулись в “Заведение Ланди”, съели почти весь улов и вчетвером прикончили, должно быть, двенадцать — четырнадцать кварт пива. Потом Ланди совсем потерял над собой контроль и раздал всем сигары. Все откинулись на спинки стульев с сигарами, с животами, набитыми крабами и налитыми пивом, курили и говорили о рыбалке. Это было, безусловно, прекрасное воскресенье.

Прекрасные воскресные дни в жизни Кэссиди были наперечет. Было несколько отчасти приличных, когда он ходил в парк и смотрел на игравших детей. Он сидел там один на скамейке, дети играли, он покупал сладости и раздавал им. Рано или поздно они вступали с ним в разговор, рассказывали все о себе, о своих мамах и папах, о братьях и сестрах. Это были четырех-, пяти-, шестилетние дети из очень больших, очень бедных семей. Почти все время они проводили в парке без присмотра, не считая немногочисленных старших братьев или сестер, которые сидели, читали комиксы, играли, не обращая внимания на малышей. Приятно было поговорить с детьми, но потом, через какое-то время, все стало несколько по-другому. Он начал думать о собственных детях, которых нет, и это вызывало опустошающие, даже мрачные чувства. В то же время чертовски удачно, что они с Милдред не завели детей. Он всегда напоминал Милдред принять особые меры, чтобы не залететь, а она всегда отвечала, что ему нечего забивать себе голову, она абсолютно уверена, черт побери, что не желает обременять себя этим отродьем.

Поэтому большинство воскресений были попросту жалкими. Поганые разговоры, поганая атмосфера. Так всегда было, когда они вылезали из постели и начинали одеваться, когда расхаживали по тесным комнаткам квартиры, путаясь друг у друга под ногами. И все-таки, если подумать...

Нет, сказал он себе. Он не собирается об этом думать. Не собирается ни о чем думать, пока не расправится с миской тушеной баранины, с хлебом и с маслом. И, безусловно, покончив с едой, не намерен терзаться мыслями о прошлом. Надо заняться разработкой плана бегства отсюда сегодня ночью, исчезновения из города до наступления утра. С Дорис. Да, черт возьми, с Дорис. Он удивился, зачем понадобилось повторять это про себя. Ему следовало просто сказать, что сегодня ночью они с Дорис покинут город. Просто автоматически.

Дверь открылась, вошла Полин, неся свернутое одеяло. Подошла к столу, развернула, он увидел свои брюки и башмаки. Оставил еду, чтобы одеться, а Полин села за стол, тревожно глядя на него.

Он зачерпнул ложкой тушенку, отправил в рот большой кусок, откусил побольше хлеба, хмуро взглянул на Полин, прожевал тушенку с хлебом и спросил:

— Что тебя беспокоит?

— Твоя одежда. Наверно, не надо было ее приносить.

Он вернулся к тушенке. Съел последнюю ложку, начисто вытер миску последним кусочком хлеба, проглотил хлеб, выпил воды. Закурил сигарету, протянул одну Полин, зажег для нее спичку.

— Ну послушай. Ты ведь мне помогла.

— А Шили сказал...

— К черту Шили. Смотри, Шили все только портит. Да если б не Шили, я был бы в отличной форме.

— Знаю.

— Ну?

— Ну, — сказала она, — в то же время, может быть, стоит взглянуть на вещи и под другим углом.

— Это не твои слова, — оборвал он ее. — Это Шили. Совет постороннего, которого я не хочу и которого мне не надо.

— Но, милый...

— Никаких “но”.

— Слушай, милый. Они стараются что-то придумать. И держат тебя здесь для твоего же блага.

— Никто меня нигде не держит. — Он встал. Ему не нравилось, как она на него смотрит, как медленно качает головой.

Отвернулся от стола, прислушался к звукам на улице. Дождь стучал глухо, настойчиво. Кэссиди знал: так продлится всю ночь, а может быть, и весь завтрашний день.

Он угрюмо смотрел в окно.

— Нынче днем я просил тебя сделать кое-что для меня. Ты сказала, что сделаешь. — И стал ждать ответа. Потом добавил: — Я послал тебя разыскать Дорис. — И еще обождал. Повернулся, сердито взглянул на Полин: — Ну? Что случилось? Ты ее нашла?

— Конечно.

— Что значит “конечно”? Почему ты сюда ее не привела?

— Я ее привела, — отвечала Полин.

Он схватился руками за голову, сильно сжал виски пальцами.

Полин криво поджала губы:

— Нарисовать тебе картину?

— Нет, — сказал он. — Сам вижу.

Он видел, как открылась дверь, как Полин с Дорис вошли в комнату. Как Дорис остановилась в дверях, глядя на него и на Милдред, спящих в одной койке.

— Не переживай, — посоветовала Полин. — Дорис не возражает.

Он отступил на шаг назад.

— Что значит “не возражает”?

— Она была мертвецки пьяна. Вдребезги.

Он видел, как Полин берет Дорис за руку, выводит из комнаты, тихо закрывает дверь. Видел койку, на которой спал вместе с Милдред. Через какое-то время Милдред встала, оделась и вышла. Удивился, как у нее хватило сил встать с койки. Он наверняка ее вымотал. Был настоящим мужчиной. Смотрел на голые груди, приказывая себе доказать, что он мужчина. И так увлекся этим доказательством, что совсем забыл Дорис.

— Знаешь, кто я такой? — пробормотал он. — Художник-неудачник. Строю воздушный замок, потом перерезаю веревку, и все рушится.

— Милый...

— Все у меня рушится.

— Слушай, милый...

— Ничего во мне нету хорошего.

— Посиди минутку, послушай...

— Что толку? Просто нет во мне ничего хорошего, черт возьми. Алкоголик, тупица и просто дурак. И это еще не все. Дешевый, опустившийся притворщик.

В руках у Полин оказались бутылка и чистый стакан.

— Тебе надо взбодриться.

— Мне надо, чтобы меня сбили с ног и вышибли мозги.

Он выпил, она налила еще, и он снова выпил.

— Я притворщик, — повторил он. — И скажу тебе еще кое-что. Нет ничего хуже притворщика.

— Тебе надо еще выпить. На, возьми бутылку.

— Давай эту чертову бутылку. — Он поднял бутылку, стал пить из горлышка, потом поставил на стол. — А теперь объясню тебе, почему я притворщик...

— Да нет, вовсе нет, не надо так говорить.

— Говорю, потому что знаю — это правда. Я просто неудачник поганый. И еще. Знаешь, почему меня кругом бьют? Потому что я этого заслуживаю. Получаю именно то, что заслуживаю. — Он опять взялся за виски, как следует выпил, поднял бутылку, взглянул на нее и сказал ей: — Привет.