Осенний человек

– Все, оставь, – говорила Маша. – Как хочешь, так и расхлебывай. Я сволочь, но и ты хорош. Где она? А, вот. Черт, духи разлились.

Сумка стукнула пряжкой по столешнице.

– Погоди, не кипятись, – кажется, Вадим преградил ей дорогу. – Поговорить надо.

– Поговорили.

– Да стой.

– Ну что? Что ты хочешь, чтобы я сделала? Вышла за него замуж?

Стало тихо. Они оба вдруг сбились с нервного галопа, стояли совершенно беззвучно где-то возле двери. Первым заговорил Вадим.

– Еще три тысячи, – спокойно сказал он. – Пять.

– Ты совсем охренел. Пусти!

– Стой, стой, – он снова преграждал ей путь к выходу. – Башка кругом. Но как-то же надо… Что-то же надо сделать.

– Но я не могу больше ничего. Я, конечно, блядь бывалая, но это же… грех, Вадим.

– Вспомнила!

– Ладно, ладно, не о том. Смешно, наверное, от меня это услышать… Но не могу я. Точка. Понимаешь, что я не могу. Хоть убей меня. Я ж не кукла из секс-шопа. Душа болит, Вадим. Она у меня не из латекса, Вадим.

– Да что ты все! Душа, душа… Сама же затеяла!

– Сама. И самое гадкое – хотела же остановиться, но вот не остановилась.

– С ним теперь что?

– Вспомнил!

– Да, вспомнил, вспомнил! Кто же знал, что ты его так… распалишь? Зачем? Кто ожидал в тебе такие, твою мать, способности?! Коктейли жрать в кабаке – все подряд, какие в винной карте есть – это да, это я за тобой знал. От тебя чего нужно-то было?!

– Дурак ты, господин директор, дремучий ты дурак.

– Не дурее тебя.

– А я ожидала? Я ожидала?! Мне эти деньги нужны были. А он… с ним как-то вдруг нашло. Всё сразу. Как наваждение. Веришь, я даже свою первую любовь вспомнила. Десять лет не вспоминала, а тут вспомнила. Так ярко. С Колей в ботанический сад поехала. Там мы с кавалером моим когда-то занятия прогуливали. Там я, знаешь ли, невинности когда-то лишилась. Я после той поездки три дня пила и не пьянела. Эх, не хотела тебе исповедоваться…

– И не надо.

– Все, пока.

Она сделала два шага.

– Маша!

– Что, поцеловать тебя на… Она остановилась на полуслове.

– Куда ты вытаращилась? – удивленно спросил Вадим, поворачиваясь в мою сторону.

Маша выскочила из кабинета.

Когда я ослеп, меня долго водили по врачам. Самое начало мрака было особенно мрачно. С похорон родителей меня повезли в местную клинику. От запаха ладана – в фурацилиновый больничный запах. Чьи-то руки норовили плашмя скользнуть по моей макушке, по спине. Вообще много трогали – без спросу, как предмет.

Доктора местной клиники не давали однозначных ответов. Что-то у них не сходилось. И с сетчаткой было все в порядке, и с глазным дном. Ожидание в жестких креслах, гудящие прямо в лицо приборы. Препараты, тяжелыми каплями падающие в глаз. В залитый чернотой зрачок как в чернильницу. Тетка Нина продала оставшийся после мужа кирпичный гараж, повезла меня в Москву.

Помню стремительный хаос метро, где нужно было падать в вагон навстречу падающим оттуда, или прыгать по команде вперед с уходящего из-под ног эскалатора. Сжимая от волнения мой локоть так, что хрустел сустав, Нина кричала панически: «Шагай!» – и мы шагали бок о бок, наступая друг другу на ноги. Нина сама была первый раз в Москве, Москва и ее переполняла жутью.

Окончательный и вполне знаменитый московский врач отошел с тетушкой в дальний угол и сказал:

– Сейчас это бессмысленно. Давайте подождем. Нет никакой выраженной симптоматики. Глаза, в принципе, рабочие. Конечно, слабенькие довольно глазки, больные. Но как бы не наломать дров. Есть основания предположить, что это больше психическое, чем офтальмологическое, а тем более хирургическое.

И от этой его фразы меня бурно стошнило. Тетка Нина бегала по кабинету, умоляя, чтобы ей дали тряпку, чтобы позволили убрать, а профессор уверял, что не надо, что все уберут. Так он и не договорил тогда, не объяснил, чего нужно ждать. И я долго потом ждал, что проснусь однажды утром, открою глаза – и увижу потолок. Я с детства помнил беленый лепной потолок в теткиной комнате. Пока мама выслушивала ее жалобы на щитовидку и копчик, я сидел у мамы на руках и, запрокинув голову, рассматривал выпуклые гипсовые цветки, и самый большой, тот, из которого росла люстра, был похож на накрытый тарелкой подсолнух.

Мы с Элей ехали к Гарику. Гарик был режиссером нашего драмтеатра. Маша была его женой. «Гарик должен знать, где она», – крутилось в голове. «Должен знать, где она», – сказал Вадим, и поэтому нужно было найти Гарика.

Мозг больше не утруждал себя какими бы то ни было объяснениями. Отдавал короткие отрывистые приказания, и я поднимался со стула, шел вдоль дороги, просил прохожего поймать мне такси. В голове моей засел отчаянный лейтенант, выкрикивающий сквозь грохот боя: «Заряжай! Наводи! Огонь!». Надвигались, ревели танки, и снаряды рвались почти в самом окопе, но он отплевывал песок, смеялся, ругался матом. Он не хотел верить, что бой проигран.

Спросил бы кто, что я собираюсь говорить, делать, когда найду ее, – я бы не понял вопроса. Ее нужно было искать. Ее нужно было найти. До нее нужно было добежать, как до финишной черты. С глазами происходило странное. В моей темноте что-то шевельнулось, темнота посерела. Я не мог оставаться с этим один на один. Было похоже на то беспокойное состояние, когда перепьешь и, стоит лечь, начинает мутить, раскручивать в крутом вираже – и ты должен ходить, говорить, делать какие-нибудь глупости – сжечь топливо, как самолет, идущий на вынужденную посадку.

Элю я выдернул из дому. У нее был выходной.

Таксист, который довез меня до ее дома, подвел меня к нужной квартире, позвонил. Долго не открывали. Он нервничал за машину, топтался возле перил, но ждал, хотел сдать меня с рук на руки. Я уверил его, что все в порядке, и он ушел. «Ну, давай, брат. Удачи».

За дверью слышался детский плач, молодой женский голос кричал: «Иду!» Наконец дверь распахнулась. Ребенок плакал у самого моего лица.

– Да?

Это была Ольга, Эллина дочь.

– Ах, я поняла, – сказала она, видимо, по черным очкам догадавшись, кто я такой. – Вы к маме? Входите, входите. Прямо.

Я шагнул через порог, дверь за мной закрылась.

– Идите за мной, – Ольга повернулась ко мне спиной и пошла, повторяя через плечо: – Не могу помочь, руки заняты. Сюда, сюда, теперь вот сюда, на меня. Осторожно, утюг. Слева диван.

На утюг я все-таки наступил. Уселся на диван, дожидаясь тишины, чтобы хоть что-то сказать, спросить Эллину Ильиничну. Ребенок плакал отчаянно. Пахло так, как, наверное, пахнет во всех комнатах, в которых живут младенцы, – но названия этому запаху я бы ни за что не придумал. Запах отвлекал меня от грохочущего в моей голове боя. От него просыпалось бесконечно уютное и одновременно тревожное чувство. Будто тебе разрешено переночевать в церкви.

Ольга хлопотала с ребенком возле меня.

– А мама вышла в магазин, за памперсами, – она говорила напряженным, подчиненным постороннему ритму голосом – как говорят, когда заняты каким-нибудь трудным делом. – Только что. Как вы не столкнулись… BOOT таак, сейчас, Сонечка, сей-чаас.

Потрещала и смолкла погремушка. Сонечка притихла на секунду, но тут же завелась снова.

– Что-нибудь случилось? – спросила Ольга.

– Нет, – сказал я. – Да.

– Поняла, не лезу. Ждем маму. Слушай, – она подошла вплотную уже с Соней на руках, – ничего, что я на ты? Матерям-одиночкам многое прощается, правда ведь? Как всем юродивым. Кстати, я Оля.

– Очень…

– Подержишь?

Я не сразу понял, о чем она. Но в плечо мне что-то ткнулось, руки послушно поднялись так, как нужно. И она отдала мне Соню.

– А то оставила ее, а она с дивана ласточкой. Шишка вон во весь лоб. Так, хорошо, хорошо держишь. Если что, зови. Я быстро, – крикнула она откуда-то издалека. – Ползунки никак не просохнут.

Послышалось громкое шипение. Потом еще и еще. Зажгла все конфорки на плите, догадался я. Соня замолчала. Потолкалась у меня в руках, сказала «бу» – и потащила с моего носа очки. «Буби», – сказала Соня и принялась перебирать упругие проволочные дужки. Дужки мягко постукивали друг о друга. Меня бросило в пот.