Страница 7 из 11
Желание поговорить с Михал Михалычем только росло.
Вообще наедине с хозяином Вадим оставался часто – но не так, как ему хотелось бы. Каждый вечер, после того, как они разъезжались, переставали звонить, сигналить за забором, после того, как заканчивались конвертики с дневной выручкой, переданные ему из окон разномастных автомобилей, после того, как Михал Михалыч выключал телевизор и закуривал на балконе сигарету, наступал момент, когда можно было войти, переглянуться, и, поглядывая, все ли в порядке, вытряхивая пепельницы в камин, пройтись по кабинету. «Ну что, – говорил с балкона босс. – Как день прошел?» Иногда Вадим отвечал обстоятельно, если было, о чем сообщить. Стараясь звучать так же крепко и цельно, как звучал босс, он обычно заранее подготавливал слова. Иногда, если видел, что Михал Михалыч думает о чем-то своем, ограничивался незначительными словечками типа: «нормально, ничего, все хорошо». Но постоянство этого события, повторявшегося из вечера в вечер, зимой и летом – особенно трогательного осенью, когда в саду под балконом краснел ковер плюща – возбуждало в Вадиме диковинные, неожиданно детские фантазии. Он представлял себя неким смотрителем времени, дающим отчет о прошедшем дне – тем, кто одним перечислением случившегося способен спасти прошедший день от небытия, нависающего из проема балконной двери. О чем расскажет сейчас, то и спасет от забвения. Выслушав его, Михал Михалыч отвечал что-нибудь, а то просто кивал – будто подавая знак, что отчет его принят – и шел в спальню. Если оставался один – налево, в спаленку без окон, выложенную плитами из армированного бетона. Если в гостях была Наташа – направо, в другую спальню.
Она никогда не выходила в кабинет. Для Михал Михалыча женщина в кабинете была плохой приметой. Территория Наташи заканчивалась в спальне. Она сама въезжала в «теплый» подземный гараж и поднималась по лестнице, выходившей в зимний сад. Часто он и не знал, что Наташа в доме. Между ними как-то сразу закрепился негласный договор, поделивший дом на две половины: ту, что осталась за Вадимом, и ту, которую посещала Наташа. Он окончательно перестал заглядывать на ее сторону, когда однажды днем сунулся, чтобы проверить после домработницы, и застал там Наташу, сидящую на кровати. Наташа водила босой ступней по медвежьей шкуре. Подняв голову, задумчиво посмотрела на Вадима и сказала спокойно, будто они встретились на улице: «Привет». Ничего не ответив, Вадим вышел. С тех пор самое большое, что она себе позволяла – кивать ему из окна подъезжающей машины, или поймав его отразившийся в каком-нибудь случайном зеркале взгляд. Он не отвечал.
И все-таки, пока затворялась за Михал Михалычем дверь спальни, Вадим, бывало, выхватывал ее силуэт, или руку с бокалом вина, или еще какой-нибудь знак той отгороженной от него жизни, которой зачем-то обзавелся хозяин. Ему иногда хотелось, чтобы Михал Михалыч задержался после вечерней сигареты, поговорил с ним обстоятельно: за долгие годы, проведенные бок о бок, Вадим столько раз имел что сказать… Но все разговоры доставались женщине, дожидавшейся в спальне. Дверь закрывалась, и лишь только до него долетали первые отзвуки голосов, он решительно разворачивался и уходил.
«Каравелла» ехала вдоль золотистых, не растерявших еще нарядную мертвую листву тополей. Издалека он видел их червонные пятна, присматривался, готовясь полюбоваться ими вблизи. Но приблизившись, оказывался под таким углом, что видны были только стволы в известковой побелке. Стволы бежали стройным гигантским частоколом.
Показался чуть завалившийся на бок, съехавший на обочину трактор. На асфальте стояла канистра. Из-за трактора выскочил человек и отчаянно замахал руками. Вадим проехал мимо, удивившись про себя, с какой стати водитель трактора решил, что его «Каравелла» ездит на соляре.
Вадим понимал, в какое бешенство придет кладбищенский молодняк, но устроил все так, чтобы уехать с Михал Михалычем вдвоем, без этих ненужных и чужих людей. Куда ехать, все знают. Кто захочет – доберется. Сначала он не думал ни о чем таком. Но потом, когда привез домой доктора, чтобы тот засвидетельствовал то, что должен был засвидетельствовать, когда понял, что Андрей так и не выйдет из внезапной прострации, после того, наконец, как понаехали и порасселись по комнатам, куря где попало и перешептываясь, – Вадим решил: хватит. Он должен хотя бы напоследок сделать так, как хочет. Не без труда уговорив, он отослал их всех по домам, чтобы-де отоспались, привели себя в порядок, переоделись в черное. Дома никому остаться не позволил, сказав, что босс недаром ведь при жизни никого из них ни разу на ночь у себя не оставил, потому как не любил посторонних. Пока в этих стенах находился Михал Михалыч, Вадим мог распоряжаться. Они помогли устроить гроб с телом: накидали покрышек и привязали гроб веревками. Он назначил встречу на семь утра возле универсама «Пчелка», сославшись на то, что Михал Михалыч не любил столпотворенья машин возле своего дома.
– Не забудь Караваеву позвонить, – крикнул кто-то из них уже с улицы, напоминая про начальника ГИБДД.
Он ответил – да, конечно, – зная уже, что никуда звонить не будет.
Когда все разъехались, Вадик по привычке погасил везде свет, проверил, закрыты ли краны, и выпустил собак. Собаки легли на крыльце и вздыхали – не по-человечески, но очень горько. В доме было так тихо, что каждую прогулку по воспаленно-гулким комнатам приходилось как-то перед самим собой оправдывать. Прилег в его крошечной спальне без окон, способной, как говорили, выдержать прямое попадание из гранатомета. Чуть свесившись с края кровати и вытянув руку, можно было дотронуться до стены. Помещение угнетало. Он почувствовал себя неким предметом – ценным, но в данный момент ненужным – прибранным в темный футлярчик. «Когда человек умирает, – подумал Вадим, – его кладут в футляр и прячут подальше, чтоб не мешался». Он представил, как Михал Михалыч лежит сейчас в салоне микроавтобуса, плотно задраенный, в кромешном мраке. Скрестил руки на груди, закрыл глаза и затаил дыхание. Вот лежит он там один-одинешенек – кто посторонний догадается, что еще вчера он был такой величиной… что даже мэр не гнушался ему руку пожать… Ничего такого ни в этой стылой руке, ни в его лице, никаких отпечатков не осталось. Обычная рука, такая же, как у Вадима, лицо ничем не выдающееся. Кстати, руки у них и вправду очень похожи. Большие крестьянские руки.
Вадим так увлекся перевоплощением, что потом жадно глотал воздух, все не мог надышаться. Промаялся несколько часов, ожидая каких-то особенных мыслей, чувств. Но только мучился от духоты и густой, бетоном втекающей в уши тишины. Встал, оделся и, даже не глянув на часы, уехал.
Дорога успокаивала его. Каждый кусок дороги, летевший навстречу, с рождающимися и растущими деталями, дорисованными и проглоченными движеньем в один и тот же момент – каждый кусок дороги, оставшийся за спиной, отдаляя его от города, прибавлял уверенности. Никто им не помешает. Эти похороны – его дело. Этот покойник принадлежит ему. Пусть потом орут, все равно. Могут, правда, избить…
В конце концов, он исполняет его волю. Запирая в сейф только что заверенное нотариусом завещание, хозяин сказал: «О так от. Уйду скромно, без помпы. Вернусь на родину». Не хотел он никого на свои похороны, не хотел жужжащей толпы.
Они, кажется, все-таки послали в Литвиновку оркестр.
– Оркестр ничего, хороший, – бросил Вадим через плечо. – Из Дворца офицеров. Музыку вашу любимую знают: «На сопках Манчжурии». А то можно и отослать их к чертовой бабушке.
Михал Михалыч в зеркале мелькал, ускользал от взгляда.
– Вот вы и при жизни так, Михал Михалыч, – вздохнул Вадим. – Столько лет я с вами, единственная родня, можно сказать. А вы все вот так же улетучивались, не желали с простым человеком сблизиться.
Он помолчал, глядя в изогнувшуюся длинной дугой трассу. Трасса была пустой. Две-три грузовых, несколько легковушек впереди; по встречной – и того меньше. Вадим обогнал смешной «москвич» фантастического русалочьего цвета, который немного его отвлек, но через какое-то время он снова взглянул в зеркало. Попробовал по-другому его отрегулировать, но лучше не стало.