Орлы над трупом

Если Вадик действительно все подстроил, то он настолько удивил ее, что она совсем не держит на него зла. Ей казалось, она знает Вадима. Знает, как звучат его шаги за стеной. Как он ревнует ее к любимому хозяину. Как приворовывает у него, и от этого любит его еще преданней. Полунин частенько приговаривал: «Каждого нужно узнать. Даже самого никчемного, и того нужно изучить досконально. А то, бывает, он знает, какая на звездах температура или там чем африканские слоны питаются – а что на уме у того, с кем он каждый день здоровается, это ему не интересно. Не-ет, мне, к примеру, важнее знать, кто таков Вадим, чем он дышит. А вот африканские слоны мне до лампочки». Усвоив эту его науку, Наташа начала ловить себя на том, что в каждого, с кем сводит ее жизнь, она всматривается пристально и цепко. Постепенно люди перестали быть для нее стихией.

Сдалась ему эта Литвиновка, подумала она. В городе могла бы хоть изредка навещать его. Плохо, что он умер внезапно. Успела бы подготовиться. Не было бы так пусто.

Вчера она не собиралась к Полунину. Он ее ждал, но она к нему не поехала и даже отключила телефон. Решила пропасть. Каталась по городу на своей «десятке», убегала от депрессии. В какой-то момент ей захотелось погонять по-настоящему, и она отправилась на Московскую трассу. Все было замечательно. Ночь падала навстречу синими тенями и звездами и рвалась под колесами. Она вела как никогда уверенно. Но уже далеко за городом, собираясь развернуться и ехать обратно, зацепила обочину, колеса загребли по чему-то скользкому, и машину кинуло боком. Наташа дернула руль влево, ее вынесло на встречную полосу, где она и замерла поперек дороги под оглушительный сигнал затормозившего в метре от ее двери КамАЗа. Она не поехала ни домой, ни на старую квартиру, а тихонько докатила до Полунинского особняка, тихонько въехала в гараж и поднялась в дом. Бивис и Батхед, учуяв ее, приветственно гавкнули во дворе. Идти расталкивать Полунина она и не думала. Сняла сапожки и вообще старалась поменьше шуметь, чтобы не разбудить ненароком. У нее едва хватило сил принять душ. Струи воды больно кололи тело. Она свалилась на кровать и выключилась. А когда проснулась и вышла из спальни, Полунин уже лежал в гробу посреди кабинета, такой серьезный, будто хотел сказать ей: «Нет, это не шутка, я действительно умер». Наташа ждала, что сейчас появится Вадим, по лестнице из холла затопает множество ног, и ей придется спрятаться в спальню – но в доме никого не было.

«Если бы я вчера поехала к нему…» – начинала она думать, сидя на полу возле гроба, но додумать до конца было страшно.

Наташа открыла «бардачок» и, нащупав пачку, выудила сигарету.

– Так необходимо тебе сейчас курить? – не выдержал Андрей. – У меня больше нет.

Она пожала плечом:

– Все равно тебе не хватит. Что одна, что две.

Прикурила и, убедившись, что сидит удобно, легко достает до пепельницы, полюбовавшись видом целенькой дымящейся сигареты в руке, сказала:

– А мы с тобой одну на двоих выкурим. Помнишь, как когда-то?

Она улыбнулась краешками губ и глаз, задумчиво глядя в пол.

– Ты еще сказал, что раньше только в армии докуривал одну на двоих. Мы шли откуда-то ночью… вылетело, не помню, откуда, – затянулась и выпустила дым в щелку. – Полнолуние было – хорошо помню. Луна огромная лежала прямо на домах, пылала. И кошки ходили все серебристые. Так отпечаталось, будто что-то очень важное в ту ночь случилось.

Не докурив до середины, Наташа отдала сигарету Андрею..

– Держи. Не пошла.

Откинулась на спинку и прикрыла глаза:

– Тогда было хорошо.

Она чувствовала, как приближается облегчение. Скоро она скажет это сначала себе, а потом Андрею. Но пока она не торопится, пусть жизнь возвращается постепенно.

– Тогда все было хорошо. Мы только-только начали жить вместе, две новеньких половинки. Так удачно складывалось, правда? А помнишь, как мы по реке плыли и на мель наскочили? В тот день была вторая годовщина нашего с тобой знакомства. И в тот день он подарил мне кольцо. Вернее, дарил – я не взяла. Помнил, видишь ли, целый год… ну, с той встречи в ресторане, мы тогда ему рассказали. Кольцо сделал на заказ… Ты про наш праздник не вспомнил… ты не вспомнил. Я собиралась взять у музыкантов микрофон и сказать во всеуслышание, что я тебя люблю. Но… тут мель, шум, бутылки попадали. Потом ты куда-то запропастился. Кажется, с господином Полуниным… Прости, – она открыла глаза и села прямо, – я… не о том совсем.

Наташа повела рукой, словно стерев что-то:

– Не о том. Интересно, если бы не та мель, что-нибудь изменилось бы? Был у нас шанс?

Все-таки вынула из сумочки помаду и подкрасила губы на ходу, уперев свободные пальцы в подбородок. Посмотрела в зеркальце на обратной стороне козырька – получилось нормально. Она уйдет от Андрея. Она уйдет с одним-единственным чемоданом – с тем самым, в который уместилась ее вторая, потайная жизнь. Придется трудно, потому что у нее нет профессии, которая бы ее кормила. Она будет жить бедно. И снова будет правильно и хорошо.

– Знаешь, мне хочется думать, что если бы не та мель, все было бы по-другому.

Чем теперь заполнить жизнь? Она действительно привыкла лгать. Ложь занимала ее, сжигая нерастраченные силы, отвлекала от неутешительных выводов. Но был еще Полунин. Был в ее жизни Полунин – тяжелый, неисправимо мужиковатый, с мрачным безжалостным умом, была его любовь, такая взаправдашняя, что нагоняла робость. Была его любовь, правдивая и тихая, как смерть, – и сердце захлебывалось от жалости к самой себе оттого, что нечем ответить, оттого, что сама не можешь так.

Наташа спросила, далеко ли еще до Литвиновки. Так и не дождавшись ответа, поджала ноги и закрыла глаза, твердо решив, что попытается уснуть, хотя бы на несколько минут.

4

– Что же он хотел сказать, а? – говорил Вадим сидящему рядом пожилому флейтисту. – Что я на самом деле негодяй, каких свет не видывал? Зачем держал? А? Держал-то зачем? Такого-то? Скажи.

Но флейтист молчал. Пытался сложить на лице какую-то неудобочитаемую гримасу – в равной степени она могла быть одобрительной и осуждающей. Флейтисту, кажется, было все равно. И только когда ему передавали кочующую по салону бутылку, он коротко булькал и, дождавшись, когда бутылку заберут из его вытянутой руки, жарко выдыхал и тер сухие ладони. Вадим пожалел, что посадил на переднее сиденье его, а не молодого черноволосого скрипача. Тот был куда как разговорчивей. И хоть Вадим говорил не с ним, а с флейтистом, скрипача это ничуть не смущало. Перевесившись через бортик, отделявший водительское место и переднее пассажирское от остального салона, скрипач отпускал реплики так, точно обращались именно к нему. При этом смычок и гриф скрипки, торчавшие у него из-под мышки, вылезали далеко вперед и попадали Вадиму под локоть. Не отмолчался скрипач и на этот раз.

– Вот если бы ты не вернулся, – сказал он, широко осклабившись, – я первый бы утверждал: негодяй. Но ты же вернулся, забрал нас!

– Во-во, – пробормотал Вадим.

Его немного задевало, что молодой человек обращается к нему на ты, но говорил он верно.

– Главное, что в итоге, каков человек в сухом остатке. А разбавить его чем хочешь можно, правильно? Но ты, например, вернулся.

– Во-во.

Так оно и было: Вадим сначала проехал мимо оркестра. Вслед ему кричали, пронзительно пищали и ревели инструменты. Ему не хотелось подбирать музыкантов. Не до них было. Да и куда? Семь человек плюс водитель автобуса… да инструменты… В конце концов, не он их туда послал. Вадим глянул в зеркало заднего вида, и ему показалось, что Михал Михалыч хмурится. Усмехнулся: привидится же. И все же вернулся. Совершенно продрогшие на ветру, музыканты влезали в салон молча. Покрышки повыбрасывали на обочину и под извинительные ойканья, под громыхание медных тарелок расположились там с такой быстротой, будто каждый день ездили так над покойником, вмяв друг в друга железки и деревяшки инструментов. Михал Михалыча завалили духовыми, а на ноги ему лег огромный барабан. Музыканты сидели, согнувшись над гробом, кто-то переговаривался вполголоса, кто-то откровенно клевал носом. Их толкали, когда бутылка, проделав круг, возвращалась к ним с другой стороны.