Хора на выбывание

— Вы мне целую встречу с альтернативной молодежью сорвали, — заорал журналист, — а я их две недели обрабатывал. Только мудак может сказать толпе продвинутых гомосеков с накрашенными, что ему нужна «любая молодежь, хоть красная, лишь бы не голубая»!

— Плевать, — сказал президент, плевать. Так вот, та самая пора созревания. Хочется. Что делать? Правильно. То самое, о чем еще Фрейд говорил — что занимаются этим все, а кто не признается, занимается до сих пор.

— Нет, — пьяно сказал журналист, пролив вина на рубашку, — я — нет.

— Фи, — скривился президент, — ты пошлый пример пошлого примера Фрейда!

За окнами оратор прокричал в мегафон:

— Мафия Воронина скупила страну! Долой мафию Воронина!

Толпа заревела. Журналист смеялся. Президент продолжил:

— Итак, затем начинается то, что мы называем половой жизнью. Поначалу — чрезмерное увлечение. Траханье. Траханье. Всюду траханье. Как кролики.

— У меня был кролик, — взгрустнул журналист, — его звали Массандра. Его потом забили на Рождество колотушкой по затылку. Это было ужасно.

Журналист зарыдал, придерживая пятую бутылку, которую только что открыл. Президент сочувственно замолчал. На площади заскандировали:

— Президент — большевик, президент — террорист!

Журналист засмеялся. Президент облегченно улыбнулся и стал развивать мысль:

— Однако, через два-три года обладания желанным телом, мы приходим к тому, что физически нуждаемся в нем, не нуждаясь в нем духовно. Мы возвращаемся к рукоблудию. Наконец, финальная стадия — поняв, что жизнь не вечна, ты возвращаешься к плотским утехам.

В комнату забежали девочки по вызову. Одна из них была удивительно похожа на ведущую местного канала новостей. Усадив ее на колени, журналист поднял трубку.

— Алло, — протянул в трубке женский голос. Голос цветущий, словно роза, мягкий, будто вата, теплый, как навоз.

В распахнутое окно залетели две зловредные звезды. Одна из них, тихо скользнув мимо спящего президента, лизнула журналиста в щеку.

— Дорогая, — хлебнул он из стакана, — я спасаю мир.

— Неубедительно.

— Хорошо, — согласился он, — я спасаю страну.

— Еще хуже!

— Я спасаю себя! — заорал журналист и бросил трубку.

Через полтора часа протрезвевшие журналист с президентом курили у подоконника.

— Я знаю, что делать! — сказал журналист. — Нужен отвлекающий маневр. Мы с вами украдем депутата! Того самого. Помощника Рошки. Через час.

В это время Юрий, стоя на помосте, неотрывно глядел в затылок помощника. Ему было слегка неудобно. Через час он собирался своего депутата украсть. Ему нужна была жертва в качестве отвлекающего маневра.

— Шапка румынского офицера, — объяснял свою веселейшую задумку молдавским коллегам румынский журналист Виорел Бологан, приехавший в Кишинев освещать акции протеста, — это такая старая шутка. Когда вы были под нами, по селам на шесте носили шапку румынского офицера.

— Ушанку? — пьяно спросил Лоринков.

— Нет, ушанку маршал Антонеску носить своим офицерам запрещал, — сказал Бологан, — потому что она была символом коммунистической чумы. Но они ее один хрен носили, потому что зимой уши мерзли. Так вот, шапка. Всякий, кто ее видел, должен был низко поклониться. Кто не кланялся, получал палкой ударов десять. Что забавно: носили шапку и били непокорных вы же — молдаване!

— Отлично, — сказал Лоринков и закурил, — а у тебя есть?

— Шапка, — с полуслова понял его Бологан, — ага!

Через полтора часа друзья шли по селу Шолданешты с огромным шестом, на котором торчала шапка румынского офицера. Бологан орал:

— Новое распоряжение правительства! Кланяться шапке! Кто не поклонится — оштрафуем! Новое распоряжение правительства!

Из пятидесяти семи прохожих не поклонился только глухой старик.

Друзей приглашали в каждый дом, и, через несколько часов машина была забита домашней птицей, вином и овощами.

— До чего же мы, молдаване, — расчувствовался Лоринков, — добрый, мягкий и сердечный народ…

— Выходи, — рассмеялся сказал Балаган. — Нам прокололи шины!

— Иван Георгиевич Рошка, испытанный человек. Наш человек. Коммунист со стажем. Второй секретарь Бендерского городского совета. Думаю, этим должен заняться именно он.

Собеседники, — двое немолодых мужчин, в советской военной форме, — помолчали. Тот, что постарше, обритый налысо, с папиросой в зубах, прихлебывал кипяток из стакана. Собеседник молча удивлялся тому, как можно прихлебывать кипяток, при этом не выпуская папиросу из зубов. Наконец, бритый ответил:

— Поймет ли Иван Георгиевич всю серьезность ситуации?

— Уверен, что да, — решительно сказал седовласый майор безопасности. — Человек этот не раз проверен в деле. Проверен нами. Всегда успешно выполнял задания партии, даже в сложных ситуациях.

— Думаю, — решился лысый, — нам надо ввести его в курс дела. Медлить более нельзя, майор. Вчера звонил из Москвы Сам…

Мужчины встали и почтительно помолчали. Затем лысый продолжил:

— Сам потребовал организовать лагерь как можно скорее и немедленно доложить о результатах.

Через полчаса нарочный спешил от дома — музея Пушкина в Кишиневе, где состоялась беседа, за Иваном Рошкой, проводившим с молдавской молодежью, вступившей в ряды освободительной красной армии, политические занятия. Еще через час Рошка, — отец человека, который впоследствии будет яро ненавидеть все то, за что боролся Иван, — предстал перед двумя военными.

На самом деле военными они не являлись, а были личными представителями Главнокомандующего на освобожденной от немцев и румын Бесарабии. Об этом не знал никто, кроме их шофера, но жить тому оставалось недолго: перед тем, как покинуть Молдавию, уполномоченные Главнокомандующего завели доверчивого водителя в погреб и утопили в бочонке с вином. Инцидент расследовать не стали, — подобные случаи происходили тогда часто. Как и отравления молдаван водкой: дружба народов только начиналась.

— Доложите ситуацию по лагерю военнопленных и сочувствующих советской власти, — сурово приказал майор Ивану Рошке.

Лагерь, о котором он говорил, открыли румыны, по требованию немцев, в 1942 году. Условия содержания в нем, в силу некоторых особенностей национального характера румын, жестокими не были. За пять леев заключенный мог покинуть территорию лагеря на сутки, за десять — не работать неделю, за пятнадцать — заказать шлюху из борделя, который предприимчивые румыны сами же у лагеря и открыли. Однако через год руководство лагеря сменили немцами, после чего заведение стало принимать черты старого доброго концентрационного лагеря. Освободили его в 1944 году советские войска, в рядах которых, в качестве переводчика с румынского, служил Иван Рошка.

— Среди тех, кто не умер, — волнуясь, начал рапортовать он, — от истощения, сорок процентов евреев, тридцать процентов — молдаване — подпольщики. Остальные тридцать, — те, кто попал в лагерь за бытовые антинемецкие высказывания. Всего в лагере сейчас две с половиной тысячи взрослых, тысяча подростков до двенадцати лет, и триста детей в возрасте до семи лет. После дезинфекции, намеченной на завтра, мы намерены отправить их по до…

— Теперь слушай меня, Иван, — глухо сказал полковник, поставив стакан на стол. — Как коммунист — коммуниста. Как советский человек — советского человека. Как сталинец — сталинца. По домам мы никого не отпустим. Никого, слышишь? И не «мы», а ты не отпустишь. Именно ты. Почему? Потому, что руководство лагерем, который продолжит работу, поручено именно тебе. Лично товарищем Сталиным.

Мужчины встали и почтительно помолчали. Сели. Офицер продолжил.

— Как ты знаешь, Иван, сейчас полным ходом на освобожденных территориях идет проверка тех, кто сотрудничал с немцами. Не избежать этой проверки и заключенным концентрационных лагерей. Может быть, ты скажешь, что это жестоко? Может быть, отвечу тебе я. Может быть, ответит тебе товарищ Сталин…