Тени Сталина

— И охране доставалось!

— И охране доставалось, конечно, так как если Шверник с Ворошиловым делали двадцать пять километров, я делал тридцать — это уж наверняка, если не с гаком… Ворошилов интересный человек был. Он на украинском языке декламировал Шевченко. Я не знаю украинского языка, но у меня слезы лились, как он хорошо декламировал! Талантливый человек был. Интересный случай раз у меня с ним произошел. Мы как-то пошли в сторону Адлера, прошли сколько-то, посмотрели в сторону Мацесты, там долина проходит. Ворошилов и говорит: «Вот там что за ущелье?» Спросил своего начальника охраны. Тот говорит: «Это Мацеста, товарищ маршал». Огляделся, на меня посмотрел: «А ты как думаешь? Ты кавказский человек». Я говорю: «Нет, это еще не долина Мацесты. Мацеста дальше должна быть». — «Хм, а вот я думаю, что Мацеста». Я говорю: «Нет, не Мацеста». Посмотрел на Груздева, а Груздев был начальник охраны в Сочи, охранял всех членов Политбюро, которые приезжали в Сочи и отдыхали… «Как ты думаешь, — спрашивает Ворошилов у Груздева, — вот эта долина какая?» Тот слыхал наш разговор. «Мацеста, товарищ маршал». Ворошилов на меня посмотрел: «Ну а теперь ты что скажешь?» — «Нет, это не Мацеста». — «Пойдем туда!» Пошли. Он держит самшитовую палку, а я бамбуковую. Идем как туристы. Он говорит: «Теперь ты не разубедился?» — «Нет, это не Мацеста». — «Давай спорить. Давай договоримся: если это Мацеста, я тебя вот этой палкой огрею, если это не Мацеста — ты окажешься прав, — ты меня огрей по спине своей палкой». Я говорю: «Хорошо». Что я мог сказать? Дошли, и видно, что это не Мацеста. Груздев признал, его начальник охраны признал, что я был прав, что это не Мацеста. Ворошилов повернулся ко мне, нагнулся и говорит: «Ну, бей!» Я стою, не знаю, что делать. Он еще раз повторяет: «Бей!» Я взял свою палку и в овраг выбросил. Потом говорю: «Нечем». Он говорит: «Бей моей». Я говорю: «Нет, мы же договаривались — вы своей, я — своей палкой».

Пошли дальше, встретили матроса, разговорились. Этот матрос не узнал ни Шверника, ни Ворошилова. Ворошилов сказал, что мы, дескать, орлы, а матрос говорит: «Вы не настоящие орлы, а орлы, у которых из хвостов выдернули все перья». Ворошилов смеется, Шверник смеется. Потом сколько раз встречались в Кремле, Ворошилов напоминал Швернику: «Шверник, помнишь, какой ты орел?»… А к Ворошилову мне пришлось однажды обратиться с просьбой… Я учился в Академии общественных наук заочно, а ВПШ кончил вместе с Фурцевой в 1949 году. В 1934 году Военную академию. Так вот когда я в 1949 году ВПШ кончил, поступил в Академию общественных наук, на Садовой. Когда Сталин умер, я уже сдал кандидатский минимум, оставалось язык только сдать… А тема у меня была такая: «Роль товарища Сталина в создании Советской Армии». У меня был руководитель Костомаров. Когда это случилось, Берия снял меня с работы и направил в Молдавию. У меня было тогда десять дней на сборы, и я подумал: «Зачем мне ехать в Молдавию, лучше совсем я уйду из органов, окончу Академию и перейду на другую работу». Поэтому я пошел к Ворошилову, позвонил его помощнику, тот меня сразу принял, сейчас же выписал пропуск, и я поднялся к маршалу. Принял меня Ворошилов очень хорошо, я ему: так и так. Он тоже, между прочим, хотел позвонить Берия, я его просил: «Климент Ефремович, не надо. Как есть, так пускай и будет. Мне надо одно — чтоб меня с заочного отделения перевели на очное. Жить-то надо — семья, дети». Он поднял трубку и позвонил Поспелову. Честно говоря, мне неудобно было сидеть и слушать, когда он меня характеризовал. Он сказал: у меня сидит такой-то и просит, чтоб его с заочного отделения перевели на очное. Потом положил трубку и говорит: «Как мне сказал Поспелов, ты можешь считать, что уже переведен, но на всякий случай позвони еще мне». Я после звонил, звонил, а его все нет, нет…

А потом узнал… Но мне пришел срок ехать… Я уехал. И сразу понял, что Поспелов мог принять решение, но Берия там тоже свои гайки закрутил.

— А сколько человек, вот положим, бывшая охрана Сталина насчитывала? Сколько человек было у Власика?

— Не знаю, а если и знал бы — не сказал.

— А у вас?

— Тоже не скажу. Было достаточно, чтобы обеспечить…

— А каковы судьбы сотрудников охраны Сталина? Ваша?

— Разогнали всех. Буквально через месяц после похорон Сталина. В конце апреля мне звонит мой начальник, полковник КГБ, симпатичнейший человек. Я подполковником был. Берия три раза возвращал мое представление на полковника, и мне потом другие рассказывали: мы, дескать, были в недоумении, почему этот список постоянно возвращается… Он против нашей фамилии был, недолюбливал он нашу фамилию, так как знал, что наша фамилия — это близкие люди Сталина. Когда Сталин умер, он тут же снял моего дядю (он был секретарем Президиума Верховного Совета Грузии) с должности и арестовал… Моего двоюродного брата (он был замминистра здравоохранения) освободил, и до того дошел, что однофамильца в Гори, директора рынка, двоюродного или троюродного брата моего отца, освободил от должности. Только потому, что Эгнаташвили…

А ведь Берия моей матери обязан. Он тогда молодым был, можно посмотреть в его биографии, сколько ему лет было. Они со своей матерью жили в Баку. Семнадцатый— двадцатый годы. И мы там жили. И он заболел какой-то инфекционной болезнью, очень сильно. И на краю гибели был. Жили они со своей матерью бедно. Его мать пришла к моей за помощью. И мать тогда нашего семейного врача прислала. И он его выкарабкал. Все лекарства — за наш счет. А отплатил он нам только злом. Но его мать была благородная женщина, хорошая женщина.

— Георгий Александрович, ни один человек о Берия доброго слова не сказал. А почему он так долго был в окружении Сталина?

— Если французскую литературу просмотреть, наверное, про Фуше и про Талейрана тоже хорошего мало сказано. Наполеон был вынужден держать таких людей. Такие нужны государству. Берия деловой человек был, не шаляй-валяй, он был большой работник, крупный. Я его ненавижу всеми фибрами души. Если бы он был жив, то не было бы меня и мы с вами не были бы знакомы. Но тем не менее правде надо смотреть в глаза: он умел дело делать. Это другой вопрос, какой ценой, но то, что ему поручали, он выполнял.

Возьмем, к примеру, Шверника. Благороднейший человек, но с ним его не сравнишь, потому что Шверник смотрит так: порученное дело надо сделать, но так, чтобы никому не навредить. А Берия было наплевать, кто пострадает. Самое главное ему было — выполнить то, что поручили.

А ему часто поручали дела, которые нужны были государству. Не зря Власик мне сказал, когда взорвали атомную бомбу, что он понял: жизнь его кончена. Потому что он знал, что Сталин обернется лицом к Берия, поверит в его искренность и необходимость. А ведь к этому времени Берия фактически был как бы и отстранен: его даже одно время на дачу к Сталину не пускали. Его люди сидели под домашним арестом. А Берия все еще Сталин держал.

Единственный человек, который с открытым забралом шел против Берия, это Власик. Вот в чем вся суть. А когда атомную бомбу-то сделали, взорвали, — тут уже никто не смотрел, сколько чего на это было положено. Берия оказался в милости.

— Самое главное, бомбу сделали.

— А бомбу он сделал! Шверник со своим благородством не сделал бы. Хотя я во всех отношениях даже и сравнивать его не хочу с Берия. Он был чистейший коммунист, чистейший подданный народа. Но, понимаете, государству негодяи тоже нужны. Так выходит.

Да, жизнь сложена из противоположностей. Часто добро оборачивается злом, зло оборачивается добром. Противоречивость. Хотя не знаю, было ли в Берия что-нибудь положительное. Он как будто бы разводил голубей, хотел людям показать, что он добрый.

— Я помню, как Шверник готовил доклад с помощниками. Он вызывал помощника, рассказывал ему задачу. Говорил направление, на что обратить внимание, что, как сказать. Потом тот уходил, пил крепкий кофе и часто ночь напролет сидел, готовил материал. Затем материал приходил к Швернику, они садились вдвоем, часами сидели, материал оказывался вверх дном перевернутый. Опять помощник садился, все это пересоставлял. Пока напишут окончательно, они раза три-четыре переделают все. От помощника оставались только связки, а основа вся была дана Шверником. Он много работал, очень. Изумительный человек был. Преданный партии и рабочему классу до мозга костей. Главное для него — чтобы было народу хорошо. И одинаково вежливо и учтиво принимал и министров и уборщиц. А вот для протеже он не годился. Своим он ничего не делал. Не любил протекции.