Страница 50 из 81
Доктор Петров
Портфель "ЛГ"
Доктор Петров
Егор МОЛДАНОВ
Рассказ
Когда в редакцию районной газеты «Северный вестник» первый раз зашёл доктор Петров и прямиком направился к молодому журналисту Алексею Плаксину, тот от его напора даже опешил.
– Вы готовы уделить мне внимание? – властно потребовал доктор.
– А в чём дело?
– Я читал ваши статьи, и мне показалось, что вы толковый молодой человек, с которым можно поболтать о жизни. Выньте-ка вашу записную книжку, – внезапно скомандовал доктор Петров. – Вы ведь носите в кармане маленький блокнот? Я так и знал. Так вот, запишите. Я подумал об этом на днях. Возьмём, к примеру, гниение. Что такое гниение? Это же огонь! Оно сжигает дерево и многое другое. Вы никогда не думали об этом? Ну конечно! Вот этот деревянный тротуар и деревья вдоль улицы – всё это в огне. Всё это горит. Гниение, видите ли, происходит всегда. Оно не прекращается. Вода и краска его не остановят. Если даже вещь из железа – ну так что? Она же ржавеет, понимаете? Это тоже огонь. Весь мир горит. Начинайте с этого ваши статьи в газете. Напечатайте крупным шрифтом: «Мир в огне». Читатели не пройдут мимо такой статьи. Они скажут, что вы молодец. Мне-то что! Я вам не завидую. Я взял эту идею просто с потолка.
Молодой журналист слушал, не перебивая собеседника. Странно: как только доктор начал говорить, между ними произошло незримое душевное короткое замыкание, связавшее их вместе. Круто развернувшись, доктор быстро зашагал прочь. Но сейчас же остановился и оглянулся.
– Я от вас не отстану, – сказал он. – Я сделаю из вас настоящего журналиста.
Алексей пожал плечами, смущённо промолчал.
В посёлке к доктору Петрову относились настороженно, одни старушки любили ходить к нему на приём. Он их потчевал чаем и мог часами выслушивать жалобы не только на их болячки, но и поговорить с ними за жизнь.
Доктор приехал в середине семидесятых годах в северный районный посёлок с красивым и звучным названием Новый мир, считавшийся некогда перспективным. Местная звероферма содержала свой павильон на ВДНХ и гремела на весь СССР. После девяностых всё пришло в запустение и упадок. Звероферма приказала долго жить, леспромхоз также остановил свою производственную деятельность, рыбозавод вмиг обанкротился, налоговые поступления в районную казну из многоводной реки превратились в жалкий ручеёк, и посёлок постепенно хирел и хирел вместе со своими жителями. Молодёжь после школы уезжала с мыслью больше не возвращаться. С каждым годом посёлок всё больше становился похожим на призрак. Целые двухэтажные дома становились пустынными, безлюдными и одичавшими. Возвращались только те, которые не сумели зацепиться в городах и им некуда было возвращаться, кроме как в свой посёлок, и, вернувшись, они медленно спивались от безысходности и безработицы. Таких посёлков в России пруд пруди, и все они одинаковы, как братья-близнецы. Перекошенная и продуваемая всеми ветрами двухэтажная деревянная школа, недалеко такой же деревянный вытянутый почерневший барак – районная больница, в которой и трудился доктор Петров, совмещая три должности одновременно – терапевта, невропатолога и лора – ввиду отсутствия специалистов.
Доктор Петров был крупный мужчина, жёлто-рыжие усы скрывали опущенные уголки его рта. В часы приёма он надевал пепельного цвета медицинский халат (когда-то в той жизни халат был белоснежным) с большими карманами, куда постоянно засовывал обрывки разных бумаг. Через несколько недель эти бумажки превращались в небольшие твёрдые катышки, и, когда их становилось много, доктор вытряхивал их на пол. Эта привычка образовалась у него, когда он трясся по сельским дорогам на проржавелом медицинском уазике. На этих бумажках доктор записывал свои мысли, иногда – только начало или конец мысли.
К шестидесяти годам суждения доктора о событиях жизни приобрели философскую окраску. «Я достиг такого этапа в жизни, когда возникает потребность в молитве, и тогда я придумал себе богов и молился им, – объяснял он Алексею. – Я не молился словесно и не преклонял колен, а совершенно спокойно сидел на стуле. Под вечер, когда на улице бывало жарко и тихо, или зимой, когда стояли пасмурные дни, боги входили в мой кабинет, и я полагал, что никто о них не знает. Потом я открыл, что моя жена Люся знает о них, что она поклоняется тем же богам. Мне кажется, она приходила в мой кабинет, надеясь найти там своих богов, но всё же радовалась, видя, что она в комнате не одна. Мы оба переживали нечто такое, чего не объяснишь, хотя, думается мне, подобное бывает с мужчинами и женщинами в самых различных местах».
После смерти жены доктор целыми днями сидел в своём пустом кабинете у сплошь затянутого паутиной окна, которого никогда не открывал. Как-то в душный августовский день ему захотелось распахнуть это окно, но оказалось, что раму крепко заело, а потом доктор и не вспомнил о своём намерении.
Доктор сблизился со сторожем больницы стариком Митрофановым, которого в посёлке считали сумасшедшим. Часто поздними вечерами они попивали чаёк в кабинете доктора, по большей части молчали, и им было хорошо в этой тишине. Иногда на доктора находило весёлое настроение, он запускал руку в карман и, вынув пригоршню бумажных катышков, бросал ими в старика Митрофанова.
– Вот тебе! – восклицал он, сотрясаясь от смеха.
Здание больницы, не ремонтированное больше двадцати лет, обветшало, медицинское оборудование до неприличия состарилось и стало в век информатизации допотопным, словно рудимент. Иногда, проходя вечерами мимо больницы и глядя на её закопчённые, вросшие в землю окна, доктор останавливался.
– К чертям такую жизнь, будь она проклята! – безнадёжно бормотал он и направлялся в свою квартирку на втором этаже старого деревянного дома, в котором протекала крыша, удобства находились на улице, воду привозила по вторникам и пятницам заляпанная водовозка. Там его дожидалась морщинистая старуха-мать. Ей было за восемьдесят, и она всё не умирала, хотя каждый день молила об этом Бога.
Вечерами, когда сын сиживал в комнате у матери, они молчали, и от этого оба чувствовали себя неловко. Надвигалась темнота, и к посёлку подходил вечерний поезд. Внизу на деревянном тротуаре раздавались грузные шаги. На станции после ухода вечернего поезда воцарялась тяжёлая тишина. По вторникам и четвергам почтальонша Вика выкатывала на перрон свою тележку, ожидая вечерний почтово-багажный поезд, и потом весь посёлок, наблюдал, как она гордо катила её в свою каморку – по-другому почтовое отделение язык никак не поворачивался назвать.
По вечерам в Новом мире жизнь вымирала. Изредка под окнами звучали мужской голос, смех, иногда сосед Женька от души хлопал входной дверью на первом этаже, и все в подъезде уже понимали, Тонька снова отведала тумаков от пьяного мужа.
Доктор любил сидеть у окна, из которого открывалась панорама от кирпичного двухэтажного клуба до магазина Кепки, Чепчика, Киндера – так жители называли местного предпринимателя, потому что тот ростом был с вершок, и безмолвно наблюдал за тем, что происходит на улице. Из магазина Киндера вышла Дуся Ляпунова, продавщица, с кочергой. Уже давно шла вражда между необъятной Дусей и Чангой, красивой чёрной овчаркой, принадлежавшей учительнице рисования Эльвире Тарасовой.