Страница 14 из 15
Но мы постарались подарить друг другу счастье. У нее получалось. Неумело, но получалось. А у меня – не знаю.
И еще – я ей в ту ночь, тогда, сказал все. Все главные слова, которые я говорил только ей. И которые потом не повторял ни разу. Ни одно из них. Никому. Ни единой женщине на свете.
Я сказал ей:
«Я люблю тебя».
И еще:
«Выходи за меня замуж».
И даже:
«Я хочу от тебя ребенка».
Пусть это звучало смешно, пусть я выглядел, возможно, в ее глазах лжецом (или идиотом), или тем и другим вместе, но я и вправду любил ее, и хотел жениться на ней, и хотел от нее ребеночка.
И не считал нужным это скрывать.
Сначала она просто смеялась в ответ на мои признания, а потом, уже на излете наших двадцати шести часов, прошептала-прошелестела еле-еле слышно, в самое мое ухо: «Я тоже люблю тебя, Ванечка…»
И этот миг я храню в своей памяти, как один из самых дорогих на свете.
Мы договорились, что она позвонит мне в понедельник после своей работы. И мы условимся, что вечером во вторник куда-нибудь сходим. К примеру, в кино.
Но она в понедельник не позвонила.
Я протомился у телефона до десяти вечера. Мои родители вернулись в воскресенье с дачи. Вышли на работу, и я перестал быть полновластным хозяином квартиры.
В десять вечера в понедельник, отчаявшись ждать, я поехал к школьным друзьям в Люберцы. Строго-настрого наказал маме: если вдруг позвонит девушка – дать ей номер моего люберецкого приятеля. Но – никаких звонков.
Во вторник я вернулся домой часа в четыре дня, опухший от полуночного преферанса и портвейна.
И опять: весь вечер ожидал ЕЕ звонка. И опять – ничего.
Можно было сойти с ума от фантазий и предположений.
С ней могло случиться несчастье: «Когда состав на скользком склоне от рельс колеса оторвал…» (Тогда ведь никто не сообщал о бедствиях и катастрофах. А если бывали слухи, то они, даже по Москве, доходили на вторые-третьи сутки.)
Она могла заболеть.
У нее могли случиться какие-то проблемы дома.
Она, наконец, могла (и такие мысли у меня появлялись) врать мне, что любит, врать, что – девушка, а на самом деле быть прожженной хищницей и сердцеедкой. И она просто использовала меня – легкое, коварное приключение! – и бросила…
Какие только мысли не лезли в голову…
У меня не оставалось другого выхода, кроме как в среду вечером поехать в ДК имени М. Горького. Я помнил: по средам у нее там в хоре репетиции. Мне казалось, это верный шанс с нею увидеться.
Я приехал за полчаса до начала. Никого, разумеется, в репетиционке еще не было.
Я наблюдал, как в зал стягиваются хористки. Они обдавали меня, стоящего у дверей, любопытствующими взорами.
Сердце мое стучало. Я мечтал вновь ЕЕ увидеть.
Натальи не было. И подруги ее, Надежды, тоже.
За три минуты до начала, когда уже проследовал в зал дирижер, толстенькая Надя наконец прибежала. Глянула на меня со смесью любопытства, зависти, ревности. (Наверное, Наташа, как это свойственно подружкам, многие свои тайны своей наперснице – раз они увиделись вечером в воскресенье – успела поведать.)
– Привет! – остановилась Надя. – Встречаешь?
– Она тебе не звонила?
– Нет, а что?
– Где она?
– Не знаю.
– Будет на репетиции?
– Понятия не имею.
– А ты не знаешь ее телефон? Хотя бы рабочий? Хоть какой?
– А что – она исчезла? Не звонит?
– Да, хотя мы договаривались.
– Кто ж знает, может, и приболела… А может, – укусила меня подружка, – кем-то другим увлеклась… Да ты подожди, Наташа придет… Ох, мне пора, я побежала!
– Постой! Где она живет?
– А что, если не придет, ты к ней домой поедешь?
– Поеду!
– Охота пуще неволи…
– Так где?
– Адреса я не знаю.
– Н-да? – глянул я исподлобья, недоверчиво.
– Честное пионерское.
– Никогда не поверю.
– А что ты хочешь? Я с ней всего три месяца знакома. Встречались на репетиции, она пару раз мне домой звонила, и все.
– В каком хоть городе она живет?
– Я не помню.
– Пожалуйста, Надя!
– Что, помчишься к ней? Сейчас, на ночь глядя?
– И помчусь!
– Ох, ладно, ты слышишь: репетиция началась. Я побежала.
– Надя!
Я схватил ее за плечи и хорошенько тряхнул.
– Ну, ладно, ладно, отцепись… В З*** она живет, доволен?
Она вырвалась и убежала.
…Никуда я, разумеется, в тот вечер не поехал. Где бы я искал ЕЕ на ночь глядя в довольно большом подмосковном городе З***, зная одно лишь имя?
Не поехал я к ней и назавтра. У меня ведь тоже была своя жизнь. И свои планы. И свой цейтнот.
Я уезжал в Сибирь. Красноярский край, Хакасия, город Абакан.
В стройотряд.
Вылет был запланирован на воскресенье.
В четверг с утра я отправился в общагу к командиру нашего линейного отряда Юрке Кашину.
Сейчас Юрка – виднейший чиновник в нашей отрасли. После вуза он сделал комсомольскую карьеру, в конце восьмидесятых пошел в бизнес, затем, в нулевые, пополнил стройные ряды бюрократов. Словом, совершил прорыв наверх, классический для нашего времени: комсомол – бизнес – чиновничество.
Не знаю, помнит ли он меня сейчас. Я его помню до сих пор. Уже тогда Кашин был харизматичной личностью.
Со мной Юрка ни разу с тех пор позывов встретиться не проявлял. Занятой человек. Да и зачем я ему?
Я к Юрке тоже не стучался. Подумает еще, что мне чего-то от него надо. Хватит и того, что мои друзья, бывшие однокурсники, вечно выпрашивали у меня: подпиши свою книжку Юрке, чтоб через нашу общую студенческую и стройотрядную юность к нему поближе подобраться.
Уже тогда, в восемьдесят первом, мой командир был умным и хватким парнем. И видно было, что он далеко пойдет. Правда, тогда я воображал, что его потолок – главный инженер провинциального завода. Крупного, но заштатного. Выходит, я его недооценивал.
Кашин был на два года меня старше – и учился двумя курсами младше. Он отслужил армию, потом прошел через подготовительное отделение вуза…
Они почти все были такими, бывшие служивые: хваткими и ловкими. Знали, чего хотят от жизни – не то, что мы, домашние лопухи.
А тогда мы с Кашиным во второй раз должны были работать вместе. Прошлым летом, в Олимпиаду, мы трудились в стройотряде на Смоленщине, в одной бригаде. Мне нравились Юркин своеобразный юмор и умение справедливо распоряжаться.
В этот раз его назначили командиром, а он настоял перед руководством стройотряда, и у меня выпросил, чтобы я у него стал комиссаром.
Сейчас даже странно слышать и писать: я – был комиссаром. Так и ждешь вопроса: а сколько вам лет, дедушка? Вы в Великую Отечественную воевали или в Гражданскую? А многие – даже и Сашенька – могут спросить: а комиссар – это вообще кто?
В то время в стройотрядах комиссары не поднимали бойцов в атаку. И идеологических бесед уже не вели. Они были главными массовиками-затейниками, так бы я определил. На них висели самодеятельность, конкурсы, стенгазеты, боевые листки, КВНы, спартакиады…
Комиссар линейного отряда – самая, наверное, собачья должность в тогдашних стройотрядах, оцениваю я сейчас. Он ведь не был освобожденным. Он пахал наравне со всеми. А после трудовой вахты придумывал скетчи и репетировал песни. Поэтому работенка у него была веселая во всех смыслах этого слова.
И, ясное дело, Юрка на меня рассчитывал. Он был самолюбивым парнем. Он хотел, чтобы его линейный не только в производственных достижениях всех перекрывал, но и в смотрах художественной самодеятельности. Для него я являлся ценным кадром. Кто б еще трудился так самозабвенно (думаю я сейчас). И так умело.
Юрку я застал в его комнате в общаге. Одного. Его соседи разъехались на каникулы. Он, сдав сессию, ожидал отправки в Сибирь.
Кашин сидел по-турецки на койке, босой, в выцветших трениках, голый по пояс. Полуденное солнце золотило его жилистое тело.