Страница 19 из 140
На следующий день виллу посетил молодой лейтенант. Он говорил немного по-немецки, пожелал выздоровления автору «Ткачей»… Зашел у них разговор и о судьбе послевоенной Германии, об ответственности немецкого народа, в частности немецкой интеллигенции, за все злодеяния гитлеровцев.
Тогда беседующие еще не предполагали, что спор этот только начинался, что он затянется на много лет, пройдя водоразделом через всю немецкую культуру, через страну, через судьбу народа и судьбы отдельных личностей.
В мандате, подписанном Г. К. Жуковым, было написано весьма четко и ясно: «Оказать писателю Гауптману всяческую помощь и содействие во всем, в чем он будет нуждаться. В случае необходимости и возможности — организовать его переезд на новое место жительства». Писатель дал согласие поселиться в Берлине или Дрездене, сказав при этом: «Если, конечно, от моего милого Дрездена еще что-нибудь осталось…» Он рассказал о бомбежке Дрездена американцами в ночь с 12 на 13 февраля 1945 года, происшедшей на его глазах. За всю войну на Дрезден не упала ни одна бомба. Одни считали это просто чудом, другие утверждали, что это Сикстинская мадонна вымолила у Бога, чтобы он пощадил город. Ходили и более прозаические слухи о том, что англичане не бомбили Дрезден потому, что в районе «Вайсер Гирш» живет какая-то родственница английской королевской семьи, а вокруг нее много особняков, принадлежащих английским аристократам…
С утра 12 февраля, в последний день Дрездена, милой Флоренции на Эльбе, маленькой жемчужины среди германских городов, было солнечно и морозно, и Гауптман поднялся бодрым, веселым, испытывая творческий подъем.
…Ровно в двадцать один час по всему Дрездену завыли сирены… На рассвете самолеты, всю ночь налетавшие волна за волной, убрались восвояси, бомбежка кончилась. Гауптман, которого с двух сторон поддерживали за руки супруга и секретарша, вышел из подвала и тут же чуть было не упал от ужаса, увидев Дрезден, превращенный в сплошное море огня и руины. От края до края небо опалили сплошные зарева, красные и фиолетовые, черно-коричневые и голубые, белые и опаловые. На их фоне разрушенные здания, охваченные пламенем, остовы дворцов и соборов, мосты через Эльбу казались зловещими призраками. Надо всем этим повисла густая и мрачная, как грозовая туча, сплошная пелена дыма, пара и чада. Видно было, как по мосту метались люди в горящей одежде. Многие, как живые факелы, бросались в Эльбу, захлебывались и уходили на дно… «Содом и Гоморра! — шептал Гауптман, и слезы текли по его лицу. — Я хочу умереть. Сию же минуту…» Тогда же, вечером, он продиктовал секретарше в свой дневник несколько страничек, которые озаглавил: «Я плачу».
Умер Гауптман у себя в Силезии, хотя для него была подготовлена вилла в Берлине, куда он должен был переехать. Он просил похоронить его на острове Хиддензее, что и было выполнено…
Позже об этой ужасной бомбардировке, которая оказалась сродни атомным бомбардировкам Хиросимы и Нагасаки, рассказывали мне немецкие друзья, лично пережившие эти трагические часы в Дрездене. Они полностью подтвердили все описанное Гауптманом.
Нисколько не оправдывая тех, кто приказал уничтожить Дрезден, и тех, кто этот приказ, может быть даже со злорадством, исполнил, мы все-таки вспомнили произведенные несколькими годами раньше люфтваффе бомбардировки Герники и Роттердама. В момент казни на палачей находит какое-то ослепление и им кажется, что с ними и с их родными и близкими никогда не поступят так, как они поступают с другими. Но маятник войны всегда возвращается. Иногда через несколько часов, иногда — через несколько лет, иногда — через несколько столетий… Но возвращается всегда.
История, как известно, не знает последнего слова. Мне часто вспоминаются слова песни, которую любил напевать мой, ныне покойный, отец. Есть в ней монолог Наполеона, наблюдавшего пожар Москвы и предчувствовавшего свое поражение: «Зачем я шел к тебе, Россия, Европу всю в руках держа? То вознесет судьба высоко, то бросит в бездну без стыда!»
Мой начальник предложил мне поискать вблизи здания окружной комендатуры, где находилось наше служебное помещение, частную квартиру. Это мне удалось без особых затруднений. Двумя старыми женщинами-сестрами нам была предложена квартира с двумя отдельными спальнями и столовой между ними, что нас вполне устраивало. Они даже обрадовались, что в их квартире в это тревожное время появились мужчины. Рядом сестры имели другую квартиру. Отношения были хорошими, чему способствовало мое знание немецкого языка, и они всячески старались помочь нам по хозяйству. На этой улице вскоре нас стали узнавать немцы-соседи, здороваться. Однажды ко мне подошла молодая женщина и просила помочь ее жениху, если это возможно, устроиться на работу. Шофер нам был нужен, так как в нашем распоряжении было две автомашины, и мы взяли Артура к себе, о чем потом не пожалели. Правда, мат-часть автомобиля он не знал совсем. Когда однажды заглох мотор, Артур растерялся, и тогда подполковник-инженер Мосунов вышел из машины, открыл капот, отсоединил трубку, втянул из нее в рот бензин, выплюнул, снова присоединил, сел за руль и поехал сам, а через пару километров передал управление Артуру…
Но зато как Артур пел! Ранее он был певцом Кельнской оперы. Судьба забросила его — на Восток, где он уклонялся от военной службы, за что попал в тюрьму и от страшного наказания был освобожден нашими стремительно наступающими войсками. В плен он, естественно, не попал. Его пением, а он часто пел и за рулем, наслаждались не только мы с шефом, но и наши товарищи из комендатуры. Пел он охотно, а его невеста аккомпанировала ему на рояле или пианино. Вторым шофером у нас работал Фриц — бывший летчик-испытатель фирмы «Арадо». Он был гражданским лежащим этой фирмы, испытывал реактивный самолет «Арадо». Когда американские «летающие крепости», наносящие днем удары по городам Германии, проходили дом с Бранденбургом, он взлетал на реактивной машине, врезался снизу в строй бомбардировщиков, сбивал как правило, одного из них, затем делал боевой разворот и сверху еще раз, ведя прицельный огонь, сбивал второго и шел на посадку, ибо запас горючего на этом самолете был всего на полчаса лета. Так ему удалось сбить шесть американских самолетов, но затем при одной из бомбежек авиазавода он был ранен и таким образом тоже избежал плена. Фриц носился и на нашем «опель-капитане» с максимальной скоростью, за что получал ежедневные замечания от моего шефа. Он постоянно соглашался, что нужно ездить с меньшей скоростью, а потом говорил: «И это скорость?» Впрочем, он обладал мгновенной реакцией, и мы ни разу не имели с ним особых трудностей при поездке в горах. Отводил же он душу на автостраде.
На заводе «Арадо» представители наших авиационных заводов в соответствии с потсдамскими соглашениями проводили демонтаж оборудования для вывоза его в СССР. Можно было понять желание и даже право победителя хотя бы частично компенсировать огромные материальные потери, нанесенные вторжением Германии, что, кстати, признавали и сами немцы, но, по моему мнению, работа эта проводилась далеко не всегда разумно, что, конечно, не добавляло уважения к нам. В одном из приказов Главноначальствующего Советской военной администрации приводился пример: прибывшие за своей долей имущества представители Министерства путей сообщения демонтировали поворотный круг, нужный для формирования эшелонов, в том числе направлявшихся в СССР…
Лично мне приходилось наблюдать похожее и в нашем округе. Представители Министерства авиационной промышленности начали демонтировать завод по производству очень нужной для нашей страны фибры, но дело в том, что завод был очень старым, оборудование сильно изношенным. Немцы сами еще до войны хотели полностью его обновить и совершенно правильно доказывали: «После демонтажа и транспортировки у вас в стране окажется куча металлолома! Не лучше ли будет, если мы сами пару лет будем на нем работать и всю продукцию отправлять в СССР, а затем сами его демонтируем и вместо старого построим новый. Тогда фибры всем хватит». Но нашему начальству, получившему на этот счет «разумное» распоряжение, доказать ничего не удалось. Хлам демонтировали, перевезли за Урал, на что были использованы десятки эшелонов, а затем, как я позже узнал, все было заброшено.