Прыжок самурая

– К врагам товарища Сталина и партии у меня и НКВД не может быть жалости и снисхождения!

– Мы все служим партии, – поправил Вождь и повторил вопрос: – Так все-таки не жалко? Кажется, в двадцатом он вытащил тебя из кутаисской тюрьмы?

Болезненная гримаса искривила лицо Берии. «Все помнит, черт сухорукий!» – поразился он и с раздражением ответил:

– Сволочь, как был меньшевиком, так им и осталась.

– Вышинский тоже бывший меньшевик, может, и его расстреляешь? – с усмешкой спросил Хозяин, и в его рысьих глазах вспыхнули зловещие огоньки.

Этот взгляд был знаком Берии, ох как хорошо знаком… Он просвечивал душу как рентгеном, выискивая в ней пятна измены. И все же он не отвел глаз в сторону и твердо заявил:

– Товарищ Вышинский беспощадной борьбой с троцкистами, зиновьевцами и прочей мелкобуржуазной сволочью доказал свою преданность революции и партии! А этот… – Он силился подобрать нужное слово, злость душила его, наконец он яростно выпалил: – Вонючий шакал! Мы слишком поздно разглядели его. Прикрываясь партийным билетом, он готовился совершить теракт против вас и членов Политбюро!

– Лаврентий… – Здесь Сталин поморщился и напомнил: – Если мне не изменяет память, в конце двадцатых ты его не раз нахваливал и даже представлял к ордену за разоблачение заговора меньшевиков в Грузии.

В глазах наркома промелькнула растерянность, но он быстро оправился и с негодованием воскликнул:

– Товарищ Сталин, вы нас учите, что никакие заслуги в прошлом не дают права встать над партией, а тем более выступить против нее.

– Правильно! Мы все ее рядовые бойцы, – неопределенно ответил Вождь и оценивающе посмотрел на своего давнего соратника, будто увидел впервые. Потом он снова прошел к окну и остановился.

Солнце поднялось над лесом, мороз спал, и дымка, окутывавшая деревья, рассеялась. Девственно чистый снег искрился бриллиантовым блеском. Легкий ветерок, прошумев среди вершин сосен, озорно перескочил через глухой забор, пробежался по саду и снежным водопадом осыпался с веток на землю. Но Сталин не замечал тихой красоты зимнего дня, его мысли занимало совершенно другое.

Через сутки, а может, уже через несколько часов для тех, кто значится в списках, все это перестанет существовать: и небо, и солнце, и снег. Один только росчерк пера, и их не станет. А ведь совсем недавно им рукоплескала восторженная толпа, на демонстрациях несли транспаранты с выписанными аршинными буквами именами… Но уже сегодня друзья открещиваются от них, клеймят позором, призывают к беспощадной борьбе с изменниками, террористами и вредителями.

Изменники? Вредители? Не раз и не два задавался он этим вопросом. Большевики с дореволюционным стажем, прошедшие через царскую каторгу, сегодняшние «властители умов», пробившиеся во власть, – чего вы все без меня стоите?! Он гневно повел плечом. Я дал вам все: спокойную сытую жизнь, всенародную любовь и, наконец, такую власть, какая и не снилась царским сатрапам! Но вам этого показалось мало. Мерзавцы! Подлецы! Вы посмели усомниться в том, что я выстрадал это место, что я отдаю партии без остатка всю свою жизнь. Жалкие пигмеи! Думаете только о себе!

От гнева пальцы его сжались так, что кожа побелела на костяшках. Против них – этих надменных снобов: Бухарина и Радека, Зиновьева и Каменева, новоявленных суворовых и кутузовых: Тухачевского, Блюхера и Егорова – в груди поднялась глухая ярость.

Пустобрехи и краснобаи, вчерашние прапорщики, возомнившие себя солью партии и армии, вы не упускали случая ткнуть меня, недоучку-семинариста, в словесную блевотину, которую выплескивали в толпу на площадях Питера и Москвы. И это в то время, когда я, Сталин, кормил вшей в окопах под Царицыным, голодал в донских степях, топил баржами белое офицерье и предавал огню мятежные казацкие станицы. Я делал всю грязную работу, что поручала партия ради одного – победы Великой Революции!

А. И. Егоров, К. Е. Ворошилов, И. В. Сталин, М. Н. Тухачевский, Н. В. Лакоба на даче в Абхазии. 1930-е гг.

Потом, после смерти Старика, вы, как тетерева на току, упиваясь собственным красноречием, продолжали рисоваться на митингах, а я, как ломовая лошадь, снова взвалил на себя всю рутину партийных дел. И пока вы разглагольствовали, я создал ее – свою Партию! Свое детище и свою гордость! Партию, которая должна стать новым орденом крестоносцев, и этот орден я поведу на завоевание мира, чтобы построить Великую империю, новый четвертый Рим, равного которому еще не знала история!

Но вы, неблагодарные твари, обласканные и вознесенные мною до небес, отплатили черной неблагодарностью. Вы тащили партию то влево, то вправо, обвиняли меня в косности и догматизме. Под вашу трескотню та старая, ленинская, партия разлагалась! ЦК превращался в скопище демагогов, а на местах партийные секретари становились удельными князьками. Рядовые коммунисты завалили органы сигналами о вопиющем казнокрадстве, комчванстве и беспробудном пьянстве руководителей. Грозные указания ЦК тонули, словно в болоте, в огромной партийной машине.

Успех первой ударной пятилетки оказался недолгим, следующий план затрещал по всем швам. Отчаянные усилия вытащить страну из трясины махрового бюрократизма и внутрипартийных дрязг натыкались на откровенный саботаж. Партийная машина взбунтовалась против своего создателя и на XVII съезде попыталась даже избавиться от меня. Накануне Каменев и Зиновьев челноками сновали между Москвой и Ленинградом, готовили в вожди этого любителя хождений в народ Кирова и уже предвкушали свою победу.

Дураки! Кого хотели провести? Главное – не правильно голосовать, а правильно подсчитать голоса! И подсчитали все как надо! Потом эти слизни, метившие в мое кресло, ползали на коленях и каялись во всех грехах… Поздно! Я слишком много и долго прощал. Человек – неблагодарная тварь! Ради власти и денег он готов переступить через мать, через друга и совесть, но не через собственный страх. Именно страх стал тем универсальным средством, которое позволило удержать в руках и партию, и власть.

Инструмент для исполнения воли Вождя долго искать не пришлось, он оказался под рукой. Безупречная, превосходно отлаженная за годы борьбы с контрреволюционерами и саботажниками, нашпиговавшая своими осведомителями всю страну организация: ВЧК – ОГПУ – НКВД оказалась самым удачным детищем революции. Вскормленные кровью своих жертв, загипнотизированные заклинаниями о беспощадной борьбе с врагами партии, чекистские органы после окончания Гражданской войны, окончив расправу с контрреволюционерами, в отсутствии новых врагов начали чахнуть. И тогда он нашел им работу, но престарелый и больной председатель ОГПУ Вячеслав Менжинский всячески старался прикрыть своих дружков. Его скоропостижная смерть в мае тридцать четвертого устранила последние препятствия, и новый председатель Генрих Ягода ретиво взялся за дело. Он не задавал лишних вопросов и преданно исполнял его волю. За короткий срок он расправился с партийной оппозицией и заткнул глотки Каменеву, Зиновьеву и Рыкову. В сырых тюремных камерах с них вмиг слетел глянец вождизма. Жалкие трусы! Не хватило мужества достойно умереть. Топили друг друга, только чтобы спасти свои никчемные жизни…

Прошли первые показательные процессы, и страна под их шум на время забыла о голоде, о варварской коллективизации, окончательно разорившей деревню. Теперь она знала, кто виновен во всех бедах, и слепой гнев народа волной обрушился на них – «предателей и вредителей». На Западе тут же поднялся вой, бешеный пес Троцкий заходился в злобном лае. Ему подвывал из Парижа и шакал Раскольников. Мерзавец! Обвиняя его, Сталина, во всех смертных грехах, он забыл, как сам в Нижнем сотнями расстреливал и топил в баржах беляков с эсерами. Здесь, в Москве, им подпевали Бухарин с Радеком; как подколодные змеи, они шипели из углов и мутили партию. Эти любимцы Старика стали ему поперек горла, но когда потребовалось заткнуть им рот, Ягода вдруг распустил нюни. Его помощнички, кучка интеллигентствующих дзержинцев, откровенно саботировала указания.