Таинственная река

Люди на платформе буквально обалдели и подняли страшный крик. Одна женщина, лицо которой стало бледно-серым, как пепел сигары, грохнулась на колени и запричитала не своим голосом: «Назад, назад, сейчас же назад, проклятый недоносок!» До слуха Шона донесся приближающийся грохот. Это, должно быть, подходил поезд, вошедший в тоннель на Вашингтон-стрит, а может, это был шум тяжелых грузовиков, идущих по дороге, пролегавшей над станцией. Люди на платформе тоже услышали шум. Они замахали руками, завертели головами, ища глазами полицейских из охраны метрополитена. Один мужчина прикрыл ладонью глаза дочери.

Джимми, наклонив голову, всматривался в темноту под платформой, ища мячик. И вот, наконец, нашел. Полой рубашки он обтер грязь, налипшую на оранжевую поверхность, не обращая ни малейшего внимания на людей, стоящих на коленях вдоль желтой линии и протягивающих ему руки.

Дэйв подтолкнул Шона локтем и, гадливо сморщившись, громко промычал что-то вопросительное.

Джимми тем временем шел между рельсами по направлению к лестнице, укрепленной на дальнем конце платформы, рядом с черным зевом тоннеля, а грохот, еще сильней, чем прежде, сотрясал платформу и все здание станции, и люди на платформе подпрыгивали не в силах стоять на месте и от возбуждения били себя кулаками по бокам. Джимми шел вперед без видимой спешки, потом вдруг посмотрел через плечо, поймал взгляд Шона и ощерился в улыбке.

— Он еще смеется, — сказал Дэйв. — Просто псих какой-то. Согласен?

Когда Джимми поставил ногу на первую ступеньку бетонной лестницы, несколько рук метнулись к нему и выдернули его наверх, на платформу. Шон видел, как его ноги качнулись вправо, голова на тонкой жиденькой шейке склонилась влево, а сам Джимми, зажатый в здоровенных мужских ручищах, выглядел таким маленьким и легким, как кукла, набитая соломой. Однако он обеими руками прижимал злополучный мяч к груди и не изменил положения рук даже тогда, когда его подхватили под локти и с размаху, с силой поставили на платформу. Шон нутром чувствовал дрожь, колотившую тело Дэйва, стоявшего рядом с ним. Он посмотрел на людей, вытащивших Джимми наверх, но уже не увидел на их лицах ни волнения, ни страха, ни даже следа той беспомощности, которая была на них лишь минуту назад. Он видел злые морды чудовищ, перекошенные и дикие, готовые вот-вот броситься на Джимми, чтобы рвать его на куски, а затем забить до смерти.

Втащив Джимми на платформу, они держали его, вцепившись клешнеобразными пальцами в плечи и глядя по сторонам, как будто ища глазами кого-то, кто скажет им, что делать. Поезд с грохотом и воем вырвался из тоннеля, кто-то пронзительно закричал, затем кто-то рассмеялся — это был даже не смех, а какое-то истерическое кудахтанье; так по мнению Шона кричат ведьмы, беснующиеся в пляске вокруг кипящего котла — а смеялись потому, что поезд шел с севера и прогромыхал по рельсам, расположенным по другую сторону платформы. А Джимми, подняв голову, посмотрел на лица державших его людей, как бы говоря им: Ну что, видали?

Дэйв, стоявший рядом с Шоном тоже пронзительно захихикал и замахал руками.

Шон отвернулся от него, подумав, неужто и он чувствует то же самое.

В тот вечер отец привел Шона в мастерскую. Это была комната в подвальном этаже дома, сплошь заставленная жестяными кофейными банками с гвоздями и шурупами. На верстаке, установленном посредине мастерской, были укреплены вороненые тиски, а рядом с ним лежали аккуратно сложенные куски досок. На стене висело несколько плотницких поясов, в которых, как патроны в пулеметной ленте, покоились молотки разного размера и формы; с крюка, вбитого в стену, свешивалась ленточная пила. Отец Шона, часто делавший по заказу соседей различные вещи, необходимые в домашнем быту, сейчас пришел в мастерскую, чтобы сделать птичьи клетки-домики и оконные полки для цветов, которые выращивала жена. В мастерской была еще одна дверь, ведущая на задний двор; ее он смастерил с приятелями в одно очень жаркое лето — Шону было тогда пять лет — и теперь приходил сюда посидеть, когда хотел уединиться, побыть в тишине и покое или чтобы остудить злость — Шон всегда это чувствовал — на Шона, на жену или на то, что творится на работе. Уже готовые птичьи домики — архитектурные копии домов в стиле раннего тюдоровского периода, в колониальном и викторианском стилях и швейцарского шале — занимали целый угол, и их было так много, что, наверное, только птицелов, промышляющий где-нибудь в джунглях Амазонки, мог бы заселить все эти жилища пернатыми постояльцами.

Шон сел на старый стул с красным вращающимся сиденьем и положил руку на черные губки тисков. В мастерской пахло машинным маслом и древесными опилками. Первым заговорил отец:

— Шон, сколько раз я должен напоминать тебе об этом?

Шон убрал руку с тисков, обтер ладонью следы смазки, оставшиеся на пальцах.

Отец собрал с верстака несколько гвоздей и положил их в желтую кофейную жестянку.

— Я знаю, — продолжал он, — что тебе нравится играть с Джимми Маркусом, но отныне, запомни это, если вам снова захочется поиграть вместе, то вы будете играть только перед домом. Нашим домом, а не его.

Шон утвердительно кивнул. Спорить с отцом было бессмысленно, особенно когда он говорил так спокойно и медленно, как сейчас: каждое слово вылетало из его уст так, словно к нему был прицеплен небольшой камушек.

— Так мы поняли друг друга? — спросил отец, ставя кофейную жестянку на место и глядя на Шона в упор.

Шон снова кивнул головой, наблюдая, как отец стряхивает опилки, приставшие к кончикам его толстых пальцев.

— И как надолго?

Отец потянулся и снял сметку с крючка, ввинченного в потолок. Он провел сметкой по пальцам, а потом стряхнул ее над мусорной корзиной, стоящей под верстаком.

— Мне думается, что надолго. Ну так как, Шон?

— Да, папа.

— И не вздумай обсуждать это с матерью. Она хочет вообще запретить тебе играть с Джимми после этой его выходки.

— Да он вовсе и не плохой. Он…

— Не надо объяснять, что с ним было. Он просто дикарь, а твоей матери в жизни вдоволь довелось хлебнуть дикости.

Шон подметил, как едва уловимая тень пробежала по лицу отца, когда он произносил слово «дикий», и понял, что причиной этого был Билли Девайн, тот самый, которого он видел лишь однажды, да и то мельком, и о котором знал по подслушанным обрывкам разговоров дядьев и теток. Они называли его старый Билли, а однажды дядя Кольм с улыбкой назвал его «задиристым психом»; тот самый Билли Девайн, исчезнувший неизвестно куда незадолго до рождения Шона и вместо которого появился этот спокойный аккуратный человек с толстыми ловкими пальцами, построившими столько птичьих клеток-домиков.

— Так помни о нашем уговоре, — сказал отец, похлопывая Шона по плечу, давая понять, что разговор окончен.

Шон вышел из мастерской и, идя по прохладному подвальному коридору, размышлял о том, есть ли сходство между тем, что ему нравится играть с Джимми, и тем, что его отцу нравится проводить время с мистером Маркусом, начинать пить в субботу, а заканчивать в воскресенье, смеяться так громко и так раскатисто, и не наводит ли это страх на маму.

Прошло несколько недель, и в субботу Джимми и Дэйв Бойл пришли к Девайнам, но отца Джимми с ними не было. Они постучали в дверь черного хода; Шон в это время доедал завтрак и слышал, как мать, открыв дверь, поздоровалась с ними подчеркнуто вежливо и учтиво — так она обычно говорила с людьми, общение с которыми не доставляло ей большого удовольствия.

Джимми в этот день был тихим и спокойным. Вся его придурь, никак не проявляемая внешне, похоже, затаилась у него внутри. Шон даже чувствовал, как она кипит там и бьется о стенки грудной клетки Джимми, а он, напрягшись, удерживает ее, не давая выхода. От этого Джимми, казалось, стал еще меньше, еще чернявее и выглядел так, как будто в него только что всадили булавку. Таким Шону доводилось видеть его и раньше. Настроение у Джимми менялось всегда очень быстро. И сейчас Шон как всегда решал про себя, способен ли Джимми вообще управлять своим настроением, или эти смены происходят сами по себе, как, к примеру, простудная боль в горле или неожиданные приходы маминых двоюродных братьев и сестер, не утруждающих себя мыслями о том, желателен их приход или нет.