Люди и комиксы

Из вежливости никто не обращал на него внимания. Гости пили коктейли и вели себя так, как принято на подобных вечеринках. Спотыкаясь, Сверхкозел проследовал мимо нас в гостиную. По всей вероятности, он уже не мог общаться с людьми и даже разговаривать. Он уселся за длинным столом. Сморщенное лицо, прищуренные глаза и потертые рога пришлись практически на уровне верхней части стола. Только тогда мы оставили наши коктейли и, ощущая даже какое-то смутное чувство вины, потянулись в столовую. Муж ректора указал нам места, строго закрепленные за каждым из приглашенных. И лишь Сверхкозел мог садиться там, где ему хотелось. Я сидел по правую руку от ректора и слева от председателя комитета по найму персонала. Вновь добрый знак. Анжела расположилась напротив. Сверхкозел пристроился на другом конце стола.

Во время ужиная почти забыл о нем. Насколько я мог судить, он не проронил ни слова, а женщины, сидящие рядом, беседовали с соседями. В завершение трапезы подали коньяк и десерт, а муж ректора раздал сигары, хвастая тем, что они настоящие кубинские. Некоторые дамы тотчас покинули свои места, чтобы не дышать сигарным дымом; другие гости продолжили общение в различных уголках комнаты. Именно во время перемещений Сверхкозел покинул свой стул и занял место, только что освобожденное ректором. По дороге он лишь однажды опустился на четвереньки, нисколько при этом не теряя чувства собственного достоинства.

Анжела осталась сидеть за столом. В отличие от большинства американок она не отказалась от сигары и теперь прикуривала от огня зажигалки, учтиво предложенной ей пожилым профессором, которого она развлекала разговорами в ходе ужина. Когда Сверхкозел приблизился ко мне, она встретилась со мной взглядом. Лицо ее выражало любопытство и симпатию.

Сверхкозел прикоснулся пальцем к моей руке. Я повернулся к нему. Из-под густых бровей сверкали черные зрачки. Великолепные пучки волос поредели, шерсть на лице походила на марлю, покрывающую увядшие черты.

— Я… знавал… вашего… отца.

Он говорил замогильным голосом.

— Да, — ответил я просто, стараясь не повышать голос.

Пока никто еще не обращал на нас внимания. Разве что Анжела.

— Вы… помните?

— Конечно.

— Мы… любим… джаз.

Я не знал, имел ли он в виду отца или меня самого. В сущности, с годами я тоже полюбил эту музыку, хотя мои предпочтения отличались от отцовских. Он уважал Орнетта Коулмана и Раасана Керка, а я — Дюка Эллингтона и Флетчера Хендерсона.

— Покер…

— Он обыграл вас вчистую, — напомнил я.

— Да-а… хорошее было время… красивые женщины… — Он пытался взять себя в руки, сглотнул слюну, заморгал. — Вся эта полемика… ничего не стоит…

— Мой отец не участвовал ни в какой полемике, — услышал я свой собственный голос, хотя прекрасно понимал, что Сверхкозел говорит лишь о себе и о своей неудавшейся карьере.

— Истинная правда… он знал, как надо жить…

Анжела откинулась назад и плотно сжала губы, наслаждаясь своей сигарой. Разговоры в комнате как будто стали умолкать.

— Так… много… горьких воспоминаний…

— У нас с вами есть нечто общее, кроме моего отца, — сообщил я Сверхкозлу.

— Да-а… да-а?

— Ну конечно.

Теперь я уже понимал, что мы привлекли к себе внимание присутствующих и все хотят послушать сладкие воспоминания Сверхкозла, но я не мог закончить беседу, не высказав прежде то, что думаю. Более того, заручившись вниманием гостей, я возвысил голос, и мои слова готовы были зажурчать, как бурный ручей. Теперь я стал звездой вечеринки. И еще не успев договорить, высказать все, что долгие годы копилось в душе, я уже знал, что не видать мне работы в колледже. Однако я в ней больше не нуждался. О других последствиях своего выступления я мог только догадываться. Жена не отводила от меня взгляда, попыхивая сигарой. Позже отвечу на все ее вопросы, если только она предоставит мне такой шанс.

Я хотел наговорить ему столько всяких гадостей. Ревность закипала в моей груди. Однако прежде чем мои уста успели произнести все это, я понял, что моя ненависть имеет более глубокую подоплеку и, возможно, восходит к детским переживаниям по поводу весьма чувствительной темы — болезненному отношению к героизму родного отца.

В итоге я сказал лишь следующие слова:

— Однажды я видел, как вы спасли скрепку для бумаг.

Национальный гимн

1.12.03

Дорогой М.

Мне приятно обмениваться с тобой пространными посланиями, хотя письма идут сюда крайне медленно. Привыкая к специфике электронной почты, я пренебрег бумажной корреспонденцией. Однако мне дорога и наша прежняя связь посредством телефонных разговоров и личных встреч. Все-таки я хотел бы писать традиционные послания, пусть их доставка и занимает много времени. Полагаю, что трехмесячные перерывы ничего не стоят для нас, ибо мы старые верные друзья.

Ты спрашиваешь об А. Мы наконец-то окончательно разорвали наши отношения. Завершился период продолжительностью в три года, полный тайн и загадок. Интересно, чти я рассказывал о нашей связи лишь тебе, нашедшему приют в далекой Японии. Она по-прежнему в браке, и мне показалось бы довольно нелепым, если бы в самом начале нашего романа некий путешественник во времени шепнул мне на ухо такую информацию. Мы стремились к разрыву — это был обоюдный порыв, — но я не знаю, кто больше пострадал в результате. Друзьями мы тоже не будем, да у нас никогда и не было такого желания. Прекратить тайный роман — дело нехитрое. Стоит всего-навсего перестать лгать друг другу, да и остальным тоже.

Я говорил тебе про «Национальный гимн»? Кажется, нет. Это случилось в ту ночь, когда мы тайком от ее мужа впервые встретились в дешевом мотеле неподалеку от Портленда, штат Мэн. Наше первое свидание. Я всегда брал с собой в путешествие плейер и сумку с компакт-дисками. В ту ночь, когда мы лежали в обнимку на миленьком канапе, она настойчиво предложила включить одну песню. Разумеется, мы не могли слушать ее вместе. Она просто наблюдала за мной, пожирая меня глазами, пока звучал этот мотив. А я робко смотрел на нее, выражая всем своим видом полное подчинение. Джеймс Карр пел «Темную сторону улицы». Я знал эту песню, хотя никогда раньше не прислушивался к ней. Там поется о супружеской неверности, безнадежном чувстве и обреченной уверенности в том, что у любовников ничего хорошего не выйдет. Счастье невозможно.

— Один мой приятель называет эту песню «Национальный гимн», — сказала она.

Я слабо и кисло улыбнулся в ответ, хотя тогда мне казалось, будто я демонстрирую хладнокровие.

Она не стала продолжать тему, а я так и не расспросил ее о приятеле. Мы ничего тогда не уточняли, и это казалось таким же естественным делом, как взять машину напрокат, съесть корзинку печенья или молча с удовольствием заниматься любовью, переживая порознь свои оргазмы. Пребывая в эйфории, мы не хотели возвращаться в мир конкретных вещей и знакомых имен, связанных с прошлой жизнью. Мы, словно в саван, закутались в нашу страсть. Теперь-то я понимаю всю болезненность таких отношений.

— Есть еще песня Боба Дилана, — заговорил я потом. — Называется «Девяносто миль в час по улице, ведущей в тупик». Думаю, что на самом деле это кавер-версия. Та же вещь. Римейк. Мы мчимся на стареньком мотоцикле с дьяволом на заднем сиденье вдоль по улице, ведущей в тупик…

— Да, только эта песня — «Национальный гимн».

Отказавшись сравнивать две версии, А. дала мне понять, что не собирается вступать в диалог и обсуждать детали. Выступив с непререкаемым заявлением, она, очевидно, предвидела плачевный финал наших отношений и заранее проявляла беспокойство по этому поводу. Надо отдать ей должное: именно умение повелевать более всего и влекло меня к ней.

Ты, конечно, знаешь, М., по моим рассказам, как мы с ней мчались на стареньком мотоцикле по улице, ведущей в тупик. Нет, беззаботной жизнью такое существование никак не назовешь. Пагубность нашего романа заключалась в том, что, вырвавшись из тисков опостылевших семейных отношений, А. начала устраивать свою жизнь со мной на супружеский лад. Увиливая от брачных уз, мы лишь доказывали их незыблемость. Сколь ни огорчительны были ее отношения с Р. и сомнительны их перспективы, они не шли ни в какое сравнение с нашей презренной тайной связью. Ведь только этим можно объяснить тот странный факт, что при наличии множества мотелей в округе и моей квартиры в нашем полном распоряжении мы предпочитали заниматься любовью у нее дома — у них дома. Я пытался изобразить равнодушие всякий раз, когда она начинала предсказывать полный крах наших отношений, но в душе мне страстно хотелось разрушить их брак. Определенно, Р. интересовал меня гораздо больше, чем я позволял себе думать.