Книга желаний

— Ты проиграешь, — предупредил он, вспарывая кожу на левом предплечье. Больно. Собственная сабля тяжелеет с каждой секундой, движения становятся чуть более медленными, чуть неуклюжими, и тангр, понимая, как близок к победе, не скрывает торжествующей улыбки. Испанский финт завершением связки… почти ушла и… чертов ятаган входит в тело по самый эфес, и одновременно моя сабля, пробивая подъязычную кость, впивается в череп тысячника.

Он умер с улыбкой-оскалом на лице, полностью уверенный в том, что одержал победу. Хорошая смерть.

Больно. Я знала, что будет больно, но не знала, что настолько. Во рту появляется горький привкус, а в ушах — знакомый шум. Но я одержала верх. Нужно достать ятаган и найти кровь. Крови здесь сегодня много, поэтому…

Парню все равно было не помочь: автоматная очередь буквально разрезала его пополам, он лежал у шатра, зажимая дыры в животе руками, и тихонько скулил. Видит Бог, с моей стороны это было актом милосердия, он хотя бы умер счастливым.

— Ты снова сделала это, — Вальрик смотрел без осуждения, но и понимания я не видела. Гадкий мальчишка словно нарочно выбирал самые неподходящие моменты для появления.

— Мне нужно. — Демонстрация сквозной раны, из которой еще продолжала сочиться белая кровь, его убедила. Выдернуть ятаган удалось не сразу, то ли железо застряло в ребрах, то ли у меня попросту не хватало сил, но рану я расковыряла до чудовищного состояния.

— Это ты устроила?

— Я.

— Зачем?

— Ну… — Вопрос более чем странным. Во-первых, тангры — враги, а основной смысл войны — убить как можно большее количество врагов. Во-вторых, наше вмешательство спасло и князя, и остальных от близкого знакомства с методиками ведения допросов в Ульях. В-третьих, это самое вмешательство предотвратило расправу над степняками. Рана горела огнем и чесалась, значит, заживает. Завтра-послезавтра от нее останется тонкий шрам, а потом и он исчезнет. Хотя, попади тангр чуть левее, и… чертовски неприятная перспектива.

— Я хотел поблагодарить, а теперь не знаю. — Вальрик сел на землю, потер ладонью щеку — на коже остался черный след, то ли сажа, то ли кровь, в темноте не разобрать. — Там такое творится, что мне страшно. Люди… они… они их сжечь хотят, своих же.

— За что?

— За то, что с шаманом были. Это он сообщил этим, что мы здесь, а они Великого Хана убили и вообще собирались детей расстрелять, и те, которые вместе с Ханом, тоже с автоматами стояли, а потом, когда вы заявились, все будто с ума посходили. На пули шли, зубами рвали, теперь вот жечь будут. Почему? Их убивали, они убивают, ты тоже вот убила, не из ненависти, а потому, что кровь была нужна. Разве это правильно?

Третьим к нам присоединился Рубеус, выглядел он слегка потрепанным и… пьяным. Значит, все-таки не сдержался. Он старательно отводит взгляд, знает, что я знаю, что он сделал, и стыдится содеянного, ходя честное слово, ничего стыдного в этом нет. Их кровь — наша жизнь, так стоит ли городить вокруг сего чисто физиологического факта философски огороды? Но это хорошо, что в бою сорвался, бой вроде бы как возводит жертву в ранг соперника, по себе знаю, что так намного легче, чем просто охотиться.

Время совершенно не подходило для размышлений, а я сидела и думала, что такое хорошо и что такое плохо.

— Уходить надо.

Не знаю, кто из нас произнес это вслух, заостряя внимание на факте очевидном и вместе с тем словно бы позабытом всеми, но я поспешила согласиться:

— Нужно.

— А как же они? — спросил Вальрик.

— Никак, — ответил Меченый. — Всем не поможешь.

Всем не поможешь, Рубеус сказал правду, и Вальрик хорошо понимал это, но вот беда: сердце, да и душа, никак не желали мириться. Всем не поможешь. Это означает, что они сейчас соберутся и уйдут, а спустя день или два в стойбище прилетят новые машины, которые совершенно точно уничтожат всех и вся. А если остаться? Тоже бессмысленно, можно разбить две машины, три, десять, а если прилетят двадцать или тридцать? И войско, вроде того, что осадило Вашингтон? Армию остановит лишь армия, а чтобы собрать войско, способное уничтожить захватчиков, нужно попасть в Ватикан, чтобы Святой отец объявил крестовый поход против нечисти, тогда все люди, и благородные князья, и воины-рыцари, и монахи, и простолюдины придут, чтобы силой оружия своего очистить землю.

И быть может, эта война, подобно великим войнам древности, до неузнаваемости изменит мир…

— Уходить нужно, — повторила Коннован, — и чем быстрее, тем лучше.

Рубеус подал руку, помогая подняться. Ладонь его была скользкой и черной. Кровь. Вальрик сразу понял, что это именно кровь, слишком много ее пролилось сегодня, слишком часто приходилось видеть в последнее время быстро сохнущие бордово-черные пятна.

Противно. И голова болит, словно череп с двух сторон сдавили гигантские ладони, того и гляди треснет. А у Рубеуса взгляд странный, подобный взгляд бывал у Айвора после нескольких кувшинов вина, и у Коннован, когда она… не просто убивала.

К горлу подкатила тошнота. Ну вот, снова он выказывает слабость. Помышлять надо о великом, о том, как собрать армию и остановить нашествие кандагарцев, а он вместо этого думает, кого же убил Рубеус. И страдал ли тот человек, или же умирал с выражением всеобъемлющего счастья…

Вождь охотников был прав, говоря, что излишнее любопытство вредно.

А ведь когда все началось: огонь с неба, всеобщая паника, первые выстрели, Вальрик обрадовался. Да что там обрадовался: он готов был кричать от счастья, ведь еще немного и погибли бы люди: дети, старики и Фома…

А люди все равно погибли, и те, кого кандагарцы приговорили к смерти, и те, кто должен был жить, и те, кто пришел убивать. Вальрик помнил все: взрыв, тишину, быстрые очереди, выпущенные скорее по инерции, чем из действительного желания расстрелять толпу, крики боли. Фома неуклюже заваливается на бок, не понятно, то ли он ранен, то ли убит, а автоматчики, развернувшись на сто восемьдесят градусов, поливают свинцом звереющую орду. Люди бросаются вперед, в последнем рывке ярости пытаясь убить убийц, а те, понимая, что приговорены, стараются подороже продать свои жизни.

Бойня, натуральная бойня. Каждую осень в замки били скот: готовили запасы на зиму. Сегодня Вальрик снова увидел стадо быков, очумевшее от долгого пути, зажатое на крошечном пятачке загона, беснующееся в предчувствии скорой смерти и не способное вырваться из возведенных человеком границ. И скотников-палачей, вооруженных, но не решающихся подойти к жертве.

Однажды быкам удалось проломить дубовую ограду, затоптали троих…

— Вальрик, — ласковому голосу Коннован удалось пробиться сквозь давешнее видение. — Нужно идти.

— Куда?

— Вперед. Ты же не хочешь, чтобы все это было зря?

Конечно, нет. Но откуда взяться смыслу в том, что случилось сегодня? И в том, что сейчас кого-то сожгут, а завтра или послезавтра умрут и те, кому все-таки удалось выжить. Но Коннован права, нужно идти, он ведь князь, он должен, он обещал.

— Рубеус найдет остальных, — Коннован, продолжая уговаривать, тащила куда-то во тьму, Вальрик послушно шел.

— Сядь пока, отдохни. — Она легонько толкнула в грудь, и Вальрик сел. Отдохнуть? Зачем? Нужно идти…

— Ты куда?

— Вернусь. Нам ведь нужны лошади?

— Не знаю. Наверное.

У Коннован черные глаза, она умеет делать так, что человек становится счастлив, она ведь предлагала, давно, еще в замке, а он отказался. Почему-то она не спешит уходить и смотрит так, будто Вальрик болен. Он не болен, он просто устал от всего этого.

— А ты можешь сделать так, чтобы я забыл?

— Могу. Но тогда ты не станешь тем, кем должен.

— А я должен?

— Наверное. Ты же князь.

Странно, но ему совсем не хочется быть князем.

Перевал дрожал, сначала мелко, зябко, точно пытался отряхнуть тонкую пленку черной земли, осмелившейся затянуть камни. Дрожь сопровождалась легким потрескиванием, от которого по хребту моментально поползли мурашки. Только землетрясений сейчас до полного счастья не хватало… не дай бог осыпь или сель, или камнепад… в лучшем случае просто засыпет, а о худшем Карл старался не думать.