Перекрестки

Иван Лепин

ПЕРЕКРЕСТКИ

МЕШОК КАРТОШКИ

Из своей маленькой деревеньки Хорошаевки ехал Кузьма Лутошкин в большой областной город. Он еле успел к рабочему поезду, потому что Хорошаевка стоит от станции за три версты, а шел Кузьма не с пустыми руками. Катил он эти самые три версты тачку, на которой, капризно сползая с боку на бок, лежал мешок картошки. Старуха, семенившая рядом, все просилась подменить Кузьму, а он на нее лишь недовольно шикал: помалкивала б уж со своим никудышным сердцем, добро бы сама дошла!

Кузьма хоть и пенсионером второй год ходил, но считал себя еще крепким. А вот тут чуть было не сдал. За километр, может, до станции, стали отниматься у него руки, пальцы сами разжимались. То и дело приходилось отдыхать, перед старухой неудобно себя чувствовал, отворачивался от нее и все правый сапог поругивал: вроде бы гвоздь внутри проклюнулся и колол, проклятый, прямо в пятку.

Пришли на станцию, когда поезд уже шипел тормозами — останавливался. Подкатил быстрехонько Кузьма свою тачку к дверям ближнего вагона, схватил мешок, пытаясь вбросить его в вагон, да чуть сам не плюхнулся. Уронил мешок, тачку перевернул. «Хана, — пронеслось в голове, — не успею…» Да на счастье Кузьмы Лутошкина, в тамбуре стояли молодые ребята, увидели они, что мужику одному не сладить с мешком, мигом спрыгнули — раз мешок в вагон, самого Кузьму — под спину вслед за мешком. Тут поезд и тронулся. Кузьма даже не успел старухе рукой помахать.

В вагоне было много свободных мест, а только Кузьма не стал проходить туда. «Буду своим мешком народ смущать, — рассудил он. — Не барин, и в тамбуре проеду…»

Двое ребят, что помогали ему, ушли, покурив, в вагон, а один остался.

Электричка шла быстро, столбы без конца мелькали перед глазами, надоели аж. Кузьма примостился на мешке, уставился на брюки парня. Были они желтого — бабьего! — цвета, в коленках узкие, а внизу непомерно широки. А он, этот парень, — башковитый, видно! — додумался подшить брюки чем-то похожим на металлическую цепочку.

В вагоне забренчали на гитаре, несколько ребячьих голосов лихо подпевали:

— Ваши поют? — предположил Кузьма.

— Наши, — ответил парень. Ответил охотно. Ему надоело уже молчание, а в душный вагон возвращаться, видно, не хотел.

— Вы, ето, студентами, гляжу, будете?

— Не, дед, с завода мы. Ездили в подшефный колхоз. Агитбригада мы.

— А-а, — непонимающе протянул Кузьма, — это механизаторы, что ль? К нам вон тоже из города помогать приезжали.

Парень усмехнулся.

— Никакие мы не механизаторы — агитбригада, говорю. Артисты, значит. Поем, танцуем, критикуем, если что…

— И ты поешь? — спросил Кузьма парня, предполагая, что танцевать он негож — силенки мало, выдохнется быстро, а вот петь еще с горем пополам сможет.

Парень полез в задний карман брюк за сигаретами.

— Нет, дед, я не пою, я куплеты сочиняю. Поэт я.

«Фью», — присвистнул про себя Кузьма.

В жизнь он поэтов не встречал, не думал, что поэты могут быть вот такими, извините за выражение, шкетами. Вон на портретах-то, видел он, все поэты и писатели нормальными выглядели, здоровыми, а этот… Как он только мешок смог поднять?

Матерь его, должно, теперь носится с ним, предположил Кузьма, перед соседями хвастается: поэт у меня! Позавидовал ей маленько Кузьма, но вскоре устыдил себя; чего завидовать? Ай я хуже? У меня, вот возьми, Шурка, дочь, значит, меньшая — мастер спорта. На велосипеде она быстрее всех катается. И муж у нее велосипедист. Они даже в гости на велосипедах приезжали — за пятьдесят километров! Мыслимо ли? А этот поэт, может, с десяток километров покрутит и выдохнется, как и он, Кузьма, с тачкой. Так ему-то простительно — лета уже не те… Нечего, Кузьма, завидовать, сказал он себе, нечего!

— А ты, дед, никак на базар везешь? — кивнул на мешок парень.

— Э-э, милай, некогда нам по базарам разъезжать, — с обидой сказал Кузьма. — По дому хлопот полно, колхозу когда-никогда поможешь, ежли бригадир попросит. Вырвался вот к дочери, к Шурке, на денек. Картошку ей везу. Слышно, худо с картошкой в городе?

— Не знаю.

— Как не знаешь? — удивился Кузьма. — А что ж ты ешь?

— Что в меню, то и ем.

— Где-где? — не понял Кузьма.

— В ме-ню, — сдержанно повторил парень.

— В столовой, значит?

— В столовой.

— И есть, говоришь, картошка?

— Есть.

— А в магазинах?

— В магазинах не знаю — мы, общежитские, туда не ходим.

— То-то и оно, — облегченно выдохнул Кузьма.

Больше всего он боялся, что парень и про магазины утвердительно ответит. Тогда хоть езжай обратно — иначе засмеют Шурка с мужиком своим. И хоть объяснишь им, что не виноват, что это старуха прослышала где-то про перебои с картошкой и каждодневно пилить его стала: вези да вези, — а моргать ему придется, старуха за пятьдесят верст отсюда.

Кузьма поинтересовался, не знает ли парень, где находится улица космонавта Комарова, дом двадцать пять, квартира шестьдесят один. Это Шурка там живет. Парень вспоминал долго, прикидывал, а вспомнить так и не смог.

— Это в новом микрорайоне.

— В новом, в новом, — поддержал Кузьма. — Недавно, с месяц, как квартиру получили. Троллейбусом туда ехать, а вот докуда — не припомню. Писала Шурка, а не припомню.

— Спросите, — утешил парень.

— И то верно.

Парень засобирался в вагон за вещичками. Кузьма привстал с мешка. «Вот ведь почему он худой такой, — подумал про попутчика, — в общежитии живет, в столовой питается. Его бы, бедолагу, на месяц-другой в деревню отправить, враз бы в весе прибавил. А вообще малый он, видать, неиспорченный. Вишь, куплеты сочиняет. Опять же помог мне мешок затащить…»

И захотелось ему при этих мыслях чем-то помочь парню, отблагодарить его. Да чем и как? Схватил в последний момент парня за локоть.

— Погодь маленько.

Парень уже в раскрытых дверях был, повернул голову к Кузьме.

— В чем дело?

— У тебя есть что с собой? — шепнул Кузьма.

— То есть? — не понял парень.

— Ну сумка там какая, сетка…

— А что?

— Неси, картошки отсыплю.

— Что ты, дед, зачем она мне?

— Как «зачем?» Есть. Сваришь в своем общежитии, камсы возьмешь — и сыт. Деньги целей будут. Неси! Мне не жалко, у нас ее дополна, не знаем со старухой, куда девать.

— Не, дед, не возьму, спасибо. Не по мне это — варить.

Сказал и закрыл за собой дверь.

А Кузьма только руками развел — как хочешь, мол, насильно мил не будешь — и пододвинул мешок ближе к выходу.

И вывалился Кузьма Лутошкин из троллейбуса вместе с мешком на остановке «Универсам». Так ему сказали добрые люди в троллейбусе: улица Комарова начинается от универсама.

Стоял Кузьма на остановке, разглядывая трехэтажный универсам, за стеклянными боками которого бестолково сновали люди. И вокруг него сновали: одни от троллейбуса шли, другие — на троллейбус. Кузьма стоял посреди дороги, он явно мешал, на него даже два-три раза цыкнули, но он не обратил на эти цыканья никакого внимания и продолжал отдыхать после троллейбусной теснотищи и духоты.